— Ой, нема у нас ничо́го! — притворно голосит, обливаясь слезами мордастая и лупоглазая Гудиловна. — Мы бедные эвакуированные. Чего вы от нас хочите? Мы бедные, нищие люди…

— Да что же это такое, люди! — вопит она, воздевая полные руки с тяжёлыми кулаками. — Дивитесь, люди добрые, что они с нами робят! Цэ — погром! Клянусь дытиной своим, нема у нас ничего! Хочите — на колени встану? Тилько не ищите ничо́го!

И она бросается на карачки перед солдатами и ещё какими-то людьми не в военной форме.

Как она мне мерзка! Вытаращенные глаза проявляют ещё более заметно сходство её с чернобрюхой лесной паучихой.

А солдаты делают то, что им приказано, — сдвигают в сторону пузатый буфет (не наш, а неизвестно откуда появившийся — сооружённый «лысым» номер один) и открывают крышку подпола.

Когда извлекли чемоданы, ящики со свиной тушёнкой и консервированной, в квадратных банках, американской колбасой, бочонок лярда (свиного жидкого сала, тоже импортного), Гудиловна замолкает.

— Шклад, шельный шклад! — горестно качая головой, шушукается с тётей Таней Герасимовна.

Я во все глаза разглядываю консервированную колбасу. На кубической формы банке изображена лошадь шоколадного цвета и на ней гордый, выпятивший грудь в белом мундире всадник в широкополой шляпе с пушистым плюмажем. Эх, хоть пустой мне досталась бы! Красивая до чего! Но от Гудиловны ни за что не принял бы!

Вскрывают один из чемоданов, вызволенных из подпола. Гудиловна вовсе отворачивается к стене. И Шурика повёртывает, чтобы не увидел последующего.

А происходит следующее: чемодан, оказывается, полнёхонек пачек тридцатирублёвок, красных, в банковской полосатой упаковке.

Герасимовна, разглядев всё это, обомлела. Она, с отвисшей челюстью, безумными глазами, воззрилась на раскрытый чемодан.

— Шволоши! — хрипит она. — Шволоши! Лешевы дети! Тута ради кушка шорного хлеба пошледние шибалы ш шебя продаёшь, а они, у! ироды проклятые! Вона школь награбили!

Старуху трясёт от гнева. Складки бурой кожи на её щеках подёргиваются. Она готова броситься на Гудиловну.

Успокоившись малость, Герасимовна громко сообщает охающей тёте Тане:

— А я, мила дощь, примешать штала: хто этто в уборну курины кошти, штал быть, брошает… А этто они, кровошошы, кажиннай день курей жрали… Ироды проклятые!

— По блату ить, всё по блату достают… — опасливо озираясь на Гудиловну, шепчет тётя Таня.

Герасимовна, до которой зачастую криком кричи — не докричишься, расслышала шепот соседки и опять забурчала:

— По блату, иштинная правда — по блату. И шлово-то како погано, матершинно придумали — блат… Не рушко шлово-то, германьшко, штал быть. Укупанты ево и придумали, штобы у наш вшё отнять и голодом уморить…

И в пухлую спину-подушку Гудиловны:

— У-у, укупанка! Вшё укупила за ворованы-те деньги…

Гудиловна молчит и лишь, обхватив сзади Шурика, шепчет ему:

— Не смотри туда, не смотри!

Но Шурику очень хочется увидеть, что там такое делается, и он поворачивает голову, косит большой, чёрный, как у воронёнка, глаз.

Неожиданно Гудиловна резко повёртывается к нам, крутанув Шурика, истерически рыдая или, похоже, притворяясь, театрально верещит:

— Дывись, сыне, — запомни, что они с нами робят, враги наши! Куска хлиба лишають! Последнее виднимают!

— Шама ты вражина, укупанка! — ощетинивается Герасимовна, подняв сухонький кулачок с налепленными жгутами фиолетовых вен, и гудит хриплым басом: — У-у-у!

— Бесштанную команду — вон! — приказывает старший, в новом кожаном пальто и такой же фуражке.

Нас всех бесцеремонно выпроваживают из комнаты, затворяется многопудовая, обитая изнутри листовым железом дверь.

Мы прилипаем носами к окну. Через двойные рамы ничегошеньки не доносится, лишь мелькают фигуры солдат да растёт гора тридцаток на столе — деньги, видать, подсчитывают.

…От бабки Герасимовны улица «по секрету» узнала, что деньги в чемоданах — «школь мильёнов» — «фальтшивыя», «германьшкии» и наштамповал их будто бы сам Гитлер. На них-то и скупала Гудиловна незабвенных курочек, предел бабкиных мечтаний.

Это была та самая, потрясающая, новость.

Гудиловна на радость всей округе исчезла в тот же вечер. И Шурик-Мурик — тоже. И Лысый более не появлялся.

И тут же откуда-то пополз слух, будто за «бешеные» деньги Гудиловна приобрела двухэтажный дом-дачу в Плановом посёлке и зажила там припеваючи. Я этому слуху не верю. Даже если это и случилось бы, всё равно я остался удовлетворённым, что Гудиловне и их воровской банде пришлось расстаться хотя бы с частью неправедно нажитого, ведь не могли же ей всё изъятое возвратить. Я верил в справедливость. Она должна восторжествовать!

Но (если не обознался) не с ней ли мне пришлось опять встретиться уже в Свердловске в тысяча девятьсот восьмидесятом году? И не только с ней. На трамвайной остановке «Гостиница «Исеть». Они ликовали с Анной Романовной Пинус, только что с позором изгнавшей меня, оклеветав, из краеведческого музея, где я трудился над ненавидимыми ею древними русскими книгами и иконами. Они-то и породили дикую ненависть ко мне заведующей дореволюционным отделом — она была откровенной русофобкой. Рядом с Пинус я с невообразимым удивлением увидел Гудиловну — глазам своим не поверил. Рядом с ней пританцовывало ещё одно знакомое существо, как и все они, усатое и с лёгкой кучерявой бородкой. Половую принадлежность определить было затруднительно — по одежде она являлась их подружкой. Да и не столь много времени минуло с поры увольнения меня из Челябинской картинной галереи, чтобы забыть её отвратительную, похожую на сатанинскую морду. Это была одна из многочисленных пешек, которых временно ставил подиректорствовать мудрый начальник областного управления культуры — готовил себе тёпленькое пенсионное местечко. Что в конце концов и осуществил успешно. Как истинного партбюрократа его должны были вынести только вперёд ногами — чудовищной силы хватка.

Однако это эпизод уже из другого рассказа.

Шайтанов антрацит [113]

Вскоре после таинственного исчезновения Гудиловны произошла и знаменитая антрацитная история.

Лысый Немтырь устроился капитально не только в нашей комнате. На задворках плотники возвели ему тесовый сарай, дверь которого запиралась тоже накладкой полосового железа с винтовым «пробоем». Приступом не взять!

Сарай, со слов бабки Герасимовны — «шельны хоромы», стал предметом нескончаемых обсуждений соседок, в том числе и тёти Тани Даниловой. Она жила вместе с рыжим сыном Толькой, пятью годами старше меня, в однокомнатной квартире — недострой у них почему-то не реквизировали и не уплотнили эвакуированными. Зарабатывала она на жизнь уборкой в банной парикмахерской и стиркой чужого белья. Мужа её, Толькиного отца, младшего политрука запаса, призвали в армию в первые дни начала войны, и он сразу же пропал без вести. Тётя Таня с фронта и единой строчки не получила. Ничего ей не могли или не хотели сказать и в военкомате. Однако она была уверена, что её Иван жив. Да и как не быть убеждённой, коли игральные карты каждый раз доказывали — живой! Гадала тётя Таня, разложив замусоленную колоду на пёстром лоскутном одеяле, ежедневно.