— Вот что, парень, — нестерпимо жёстко глядя мне в глаза, произносит дежурный. — Отец твой под Сталинградом кровь проливает, мать работает денно и нощно, себя не щадит, а ты хулиганишь. О чём думаешь, парень? В колонию для малолеток хочешь попасть?

Молчу, опустив голову. Хоть бы сквозь пол провалиться.

Зато опять вмешивается горластая торговка.

— За фулиганку его надо зачалить, по семьдесят четвёртой, часть первая, гражданин начальник. Штобы знал, как на чесную деушку грабки подымать!

За решёткой раздаётся дружный хохот и улюлюканье. Для них, неведомых мне весельчаков, находящихся за дверью, наша беседа — потеха. Цирк!

— Зинка, ну курва, [46]ох уморила! Чесная деушка! Целка — во што бздит! Охо-хо, хэ-хэ! — продолжает изгаляться [47]Мироедов. Значит, слышно всё и через дверцу кормушки.

— Ты чо меня, Мироед, закладываешь мусорам?! — ощеривается торговка, повернувшись-таки к окошку. — Думаешь, голоса твово не расчухала?

— Всем, — приказывает дежурный, — молчать! Не то в бокс переведу. Мироедов Борис, тебя предупреждаю! В последний раз.

В неведомой мне комнате, где заперты весельчаки, становится тихо. Стараюсь понять, что значит «в бокс переведу»? Тот, что в цирке?

Забегая впёред на семь лет, признаюсь, что мне в полной мере пришлось узнать «секрет» милицейского «бокса», при воспоминании о котором более чем через полвека от испытанного ужаса мурашки пробегают по спине. А тогда я точно вспомнил: Мироед — знакомая кличка. Так по-уличному Толяна Мироедова зовут из дома номер тридцать. По нашей же улице. Шпана. А отец его — старый большевик. В какой-то «тройке» работает. Нас, соседских пацанов, тростью понужает, если на пути встретит, — всех без разбора. Не братец ли Толянов, карманник, хохмит за дверью с зарешёченным окошком? Опять попался? Толян очень им задаётся. [48]И пугает, если кто на него «потянет». [49]

Закончив заполнять протокол, дежурный наставляет меня:

— Иди домой и скажи, чтобы мать пришла в милицию. В седьмое отделение к дежурному Батуло. Я с ней побеседую.

— Письмо отдайте, — угрюмо говорю я и встаю. — И деньги тоже — сто семьдесят три рубля. Они у неё. Притырены.

— Возьми письмо. И не позорь больше родителей.

Он протягивает мне истёрханный треугольник.

— Я отсюда всё равно не уйду.

— Как — не уйдёшь? — дивится дежурный.

— Пусть мне эта тётенька мыло отдаст. За сто семьдесят три рубля. Или деньги. Они у нас последние. А до получки ещё далеко.

— Какие гро́ши? Свистит он всё, гнида! — вопит торговка. — У меня не копья, хочь обыщите. Сама — нищая! Сухой коркой перебиваюсь. С голодухи опухла.

— Гражданка… — дежурный заглядывает в протокол.

— Вертидыркина она, — продолжают озорничать в невидимую дверную щель.

— Так вот, гражданка Погорелова, Зинаида Васильевна, с вами мы разберёмся особо, — объявляет дежурный Батуло. — Присвоенное вами взыщем. И возвратим пострадавшим.

— Хрен вы што с меня получите, — огрызается, как её назвал дежурный, Зинаида Васильевна. — От хрена уши.

— Насчёт денег пусть придёт мать. Так ей и передай, Юра Рязанов.

Он уже не столь сурово смотрит на меня.

— Больше сюда не попадай! Ясно? Это место не для таких, как ты.

— До свидания, — говорю я машинально.

Молча выбираюсь из помещения милиции. Славик терпеливо поджидает меня на противоположной стороне улицы, на лавочке.

— Что тебе там рассказывали? — любопытствует он. — Тересно?

— Чего «тересного» [50]могут в милиции сказать? Вот письмо папино отдали. А деньги эта баба захамила, фашистка. Сказали, чтобы мама за ними пришла. Эх ты… Испугался. Нюнить только умеешь. Струсил. А ещё на фронт хочешь, с немцами сражаться.

Журю я брата просто так, без злости. От обиды, что не отстоял своё, — ни денег, ни мыла.

— На фронте хорошо, — оправдывается Славка, — у всех немцев фашистские знаки. Их сразу видно: тр-р! — и всё — наповал!

…Я честно рассказал маме о происшествии. Но в седьмое отделение милиции она не пошла — некогда. Работала по полторы смены в сутки, и за её сверхурочный труд нам выдавали сухой паёк: крупу, суповые концентраты… Да ещё свои обеды приносила домой.

Я со стыдом подумал, что она решила пожертвовать деньгами, лишь бы не объяснять никому эту историю с ненастоящим мылом и моей дракой с базарной мошенницей. И мне, доверчивому и наивному, в будущем наука: мороковать надо прежде, чем решиться на что-то. Не поддаваться желаниям. А то Славку «воспитываю», а сам глупости совершаю. Отвечать же другим приходится. Маме. Своими кровными рублями. Несправедливо.

…Возвратившись домой, братишка долго корпел над самодельным альбомом, что-то старательно рисовал, макая химический карандаш в каплю слюны на столешнице.

Вечером заглядываю в скручивающиеся листы, сшитые из довоенных обоев с отпечатанными на них серебряной краской цветочными виньетками, — для достроя купили, очень красивые. Славка наслюнявленным химическим карандашом изобразил уродливого человечка — других он ещё не умеет рисовать — с квадратиком в руке, больше похожей на клешню. На груди человечка выведена жирная паучья свастика, в которую упирается трасса пуль, выпущенных из «Максима». На щитке пулемёта и стволе красуются звёзды. А на квадратике в руке уродца печатными буквами выведено: «МЫЛА». Причём «Ы» начертана неправильно: сначала палочка, а после мягкий знак петелькой в противоположенную сторону — влево.

Брат ещё не ходит в школу, а поглядывает в мои тетради, когда я над ними тружусь.

1960 год

и Первое знакомство с Одигитрией [51]

Алое поле, сколько помню, всегда манило нас, пацанов, таинственностью, запущенностью и неизведанностью. На заваленном десятками разнообразных по форме мраморных могильных плит и похожих на саранки или какие-то заморские круглые фрукты памятников пустыре мы, стайка свободских ребят, часами разглядывали, разбирали надписи, даты жизни и смерти («почил»), обсуждали, придумывали, какими внешне могли быть те, в чью честь вытесано то или иное красивое надгробие, а они все были красивы и загадочны, каждое по-своему. Только побиты, как будто кто выполнил безумное задание — осквернить их. Хулиганы колупаевские, наверное, сумасшествовали.

Об Алом поле ходили невероятные, кошмарные слухи, от которых мороз по коже драл. Этим нас, верно, и привлекало заброшенное, как нам казалось, забытое всеми кладбище.

И ещё притягивала громадностью и недоступностью многокупольная церковь из тёмно-красного плотного кирпича. Купола на храме не сохранились, а на столпных площадках рос жухлый бурьян и низенькие деревца, которые придавали его виду сугубую древность, — построили ещё в незапамятные, очень давние времена, одним словом — до революции.

С Юркой Бобылёвым (по уличному — Бобыньком) в прошлые лета мы не раз и не два вдоль и поперёк излазили всю территорию парка, исследовали подступы к крепости-храму и его массивные стены, но не нашли щели, через которую можно было бы проникнуть внутрь безмолвного и поэтому ещё более привлекательного помещения.

Лёжа на тёплой плите с вырезанным крестом и датами жизненного пути очень важного, как мы рассудили, толстого, всего в старинных орденах, покойника, я жевал сочный стебелёк, слушал трескотню кузнечиков, их здесь в траве водились миллионы, шагнёшь — взлетают тучей, и смотрел в небо, затянутое лёгкими, просвечивающими облаками, словно кто-то небрежно мазнул гигантской кистью с жидкими белилами по голубому фону. С процессом живописания я познакомился, посетив домашнюю художественную мастерскую Саши Пастухова, сына какого-то большого начальника на каком-то заводе (семья их жила в хорошем новом большом односемейном доме в Плановом посёлке). Саша дал мне возможность рассмотреть чудесную, с золочёным обрезом, монографию Игоря Гребаря о гениальном художнике Михаиле Врубеле (мне врезалась в память чудесная акварель «Роза в стакане») и показал свои эскизы, сделанные масляными красками на холсте.