Словно молния пронзила меня от макушки до пяток. Наверное, я потерял бы сознание, если б не упёрся свободной рукой в стенку, падая в объятия моих «ангелов-хранителей». Со мной творилось что-то ранее не происходившее…

— Чиво с тобой? С похмелья, што ли, на ногах не держисся? — обратил внимание «старшой».

«Гады! Гады! Они издеваются надо мной!» — сверлила меня единственная мысль. Обида переполнила всё моё существо.

Броситься на этого чернявого изувера, пусть лучше пристрелят! Чем терпеть такое кощунство! Позор на всю жизнь! Как после этого жить? Людям в глаза смотреть? Но я осознал: и сдвинуться не смогу с места.

— Отдайте, пожалуйста, мой ремень! Без него галифе не держатся. Что ж вы меня перед всеми позорите?

Слёзы заполнили мои глаза. Голос срывался.

— Рассапливился! Бушлат расстигни и штаны хватай обоими руками. За ошкур. Понял?

Более изощрённого издевательства за всю мою жизнь я не испытывал никогда.

Подкатило к горлу. Этого лишь не хватало!

— Холодно ведь… — вымолвил я срывающимся дрожащим голосом. — Отдайте ремень! — отчаянно выкрикнул я.

— Не думай совершить побег! Я стреляю без промахов. Холодна? В отделе милиции тебя «согреем». У нас тама жарка, — насмешливо поддержал предполагаемого мною «старшого» напарник.

А цыганистый, туго свернув офицерский трофейный широкий ремень с двумя рядами «язычков» жёлтой меди и такого же металла бляхой с неизвестным мне гербом, любовно гладил его по толстой коже, оставлявшей когда-то синяки и вмятины на моём теле — оценки школьных «успехов» и прочего.

Ремень явно нравился милиционеру, вероятно, не попадались такие раньше.

А у меня слёзы стояли в глазах. Нет, не отцовский подарок жалел — оскорбления, насмешки, хулиганское обращение — вот что довело меня до такого состояния.

— Я никуда не убегу, — сглатывая слёзы, унижаясь, выпрашивал я свой ремень, подтянув галифе и поддерживая их одной рукой. — Не бойтесь.

— Не убежишь… Знаем мы вас. Не первый год ловим, — отрезал отмеченный мною как «старшой». — Нам бояться тебя нечево. Ты бойся нас.

— Шагай за ним, — кивнул он на напарника. — Я следом пойду. Предупреждаю, стреляю без промахов: десять из десяти — в «яблочко». Понял?

Пошли «гуськом». У ворот я обернулся.

— Ты — чево? — зло и настороженно спросил меня «старшой». — Учти: я не шутю. Побегишь — стреляю без предупреждения.

А я остановился, чтобы, может быть, в последний раз взглянуть на Голубую звезду. Её не было видно.

— Шагай, не останавливайса. И не оглядывайса.

Я всё же посмотрел на небо, туда, где обычно висела она над Милиной комнатой и кухонькой.

— Каво высматривашь? Шагай вперёд и направо, тебе говорят, — повторил цыганистый, не вынимая руки из правого кармана «москвички».

Небо серело облаками, грязноватыми и рваными. Да и рано ещё — день. Она появится без меня… Чуяло моё сердце: не отпустят меня из милиции подобру. Ни сегодня, ни завтра…

…Когда мы зашли в знакомое мне, но переделанное внутри седьмое отделение милиции, цыганистый верзила, диктуя в дежурной комнате напарнику перечень изъятых у меня вещей (записная книжка, автоматическая ручка, носовой платок, удостоверение, немного денег мелочью), засунул в верхний ящик своего (возможно, и другого сотрудника) стола мой поясной ремень и сказал напарнику (он, наверное, пограмотней был):

— Ево фиксировать не надо. И книжку. В ей блатные слова. Пригодятся.

Тот понимающе кивнул головой и подсунул мне листок с напутствием:

— Подпиши, што подтверждаишь.

— А почему вы мой ремень забираете? Как я без него буду обходиться? И записную книжку?

— Не положено. Понял? Или тебе на кулаках растолковать, непонятливому? — угрожающе спросил «старшой». И так свирепо взглянул на меня, что я начертал свою фамилию, слабак.

— Число, число проставь. И месиц. Как положено. Неграмотнай, што ли? А то мы тебя быстра научим…

Я трясущейся от нервного напряжения рукой коряво вывел: «27 февраля 1950 года».

Явился в комнату, вероятно по звонку, дежурный милиционер.

— В камеру ево, — распорядился «старшой».

Когда я выходил из «дежурки», то услышал за спиной голос «старшо́го» и загадочную фразу:

— Этот парень… Как ево? Ризанов? Готов. Сдаю иво лейтенанту. Пушшай разрабатывают.

У меня эти слова вызвали недоумение. К чему я готов? Что они собираются у меня «разрабатывать»… Что за «разработка»? Это напутствие явно ко мне относится.

Что они со мной намереваются делать? Смутная тревога овладела мною, но мне тут же удалось успокоить себя: я же невиновный, чего опасаться?

Насколько же я был наивен тогда!

«Не бей, сука, сапогой в морду!» [539]

— Следователя ещё нет, загони ево в бокс, камеры сё равно занятныя, — высказал своё соображение цыганистый сыщик, видя, как я уселся на скамье напротив дежурного, который рассматривал мой документ — удостоверение, выданное двадцать пятого февраля сего года. Но звучали его слова как приказ.

Значит, подумал я, мои предчувствия не обманули меня — сейчас начнётся бокс. Зачем? Я и так обо всём расскажу, если спросят о «банкете». А о нём не могут не поинтересоваться.

Галифе постоянно приходилось поддерживать то правой, то левой рукой, поэтому чувствовал себя униженным и растерянным. Как на речке, когда, подкравшись сзади, с тебя неожиданно сдёргивали трусы. Существовала такая у пацанов игра. Забава. Обычно я такого «оскорбления» шутнику не спускал, и начилась драка.

— Давай, — согласился дежурный, — ключи у Федюнина (если я правильно запомнил фамилию).

— Встать! Чево расселся, как дурак на имининах? — это уже обратился цыганистый сыщик. — Шагай вперёд, в калидор! — приказал мне он, повернувшись вправо и заорал: — Федюнин! Ключи от бокса.

— Ещё и ругается, — подумал я. Но милиция — не берег Миасса, пришлось смолчать.

У меня отлегло от сердца: бокс, вероятно, какое-то подсобное помещение — меня не хотят поместить в общую камеру, чтобы, догадался, не допустить общения с Серёгой, Витькой и Кимкой. Возможно, и мамашу Рыжего прихватили. А то и отца Кимки. Но название помещения — «бокс» — какое-то подозрительное. Несколько знакомых свободских пацанов когда-то рассказывали мне, что их «метелили» [540]в «мелодии», [541]когда те попадали в седьмое отделение за различные проступки. Может, выдумывали, предположил я тогда, чтобы «сгоношить» [542]себе «авторитет». [543]А вдруг правду говорили. Алька Каримов даже утверждал, что ему, помнится, чуть ли не в боксе лёгкие отбили, после чего он долго кровью харкал. Но он не признался ни в чём, и его отпустили.