Я много раз перечитывал это письмо, свёрнутое треугольником. Именно тогда у меня впервые появилась мысль сбежать на фронт и уже с отцом добить банду захватчиков, а после вместе с ним вернуться победителем на свою Свободу, двадцать два «а», и зажить счастливо всей нашей семейкой. Как до войны. И даже намного лучше.

«По улице ходила…» [7]

Брезгливый читатель может перелистнуть страницы этого рассказа, автор не испытает обиды. Ведь чтение его может вызвать у него возмущение: надумал, о чём писать, — о котёнке из помойки!

Но этот случай, много лет спустя, заставил меня вспомнить его во всех подробностях и осмыслить иначе, увидев всё другими глазами и, как говорится, в ином свете. И в иной перспективе. И с совершенно другим смыслом.

Этот случай, как мне представляется, объяснил многие мои дальнейшие поступки в жизни.

Над происходившим со мной и вокруг, текущим вроде бы само собой, я не особенно задумывался, не охватывал мысленно события вкупе, анализировал лишь отдельные случаи, давая оценки только им. А когда однажды окинул прожитый отрезок жизни как бы со стороны, выстроив наиболее значимые, в большинстве своём печальные для меня события, в логический ряд, то понял, почему поступал именно так, а не иначе. Хотя возможны были варианты и даже прямо противоположные способы разрешения тех или иных ситуаций, иногда для меня судьбоносных.

Это понимание, когда оно до меня дошло-таки, в дальнейшем предсказало характер, содержание и последствия моих поступков и тем не менее не всегда останавливало от того, как не следовало действовать, ибо приносило, разумеется, немало неприятностей, поворачивало течение жизни не туда, куда оно вроде бы устремлялось.

Подобные «повороты» можно было объяснить особенностями моего характера, формировавшегося в детские годы и в основном стихийно, без умной помощи взрослых или вопреки их попыткам воспитать меня. Я даже не упоминаю о систематическом и тем более научном воспитании. По сути, я был уличным мальчишкой, а поэтому свою роковую роль в моей судьбе сыграла и окружающая среда — улица. Те, с кем ты постоянно сталкиваешься в пространстве этом, — от квартала до квартала и далее.

И хотя жил я и рос в семье с мещанскими интересами — мои родители были служащими — и мама заботилась о нас, двух сыновьях (а более всех — об отце), из сил выбиваясь, чтобы обеспечить детей своих и супруга по возможности всем необходимым для благополучного существования, улица так или иначе влияла на меня, на моё формирование. Из-за маминой занятости без продыху и определённой позиции отца я оказался почти беспризорником. Были, конечно, и другие причины, о чём читатель узнает далее. Если пожелает.

Если б не книги, к чтению которых пристрастился с первых школьных лет, да «кавалерийские» воспитательные наскоки матери в редкие свободные минуты, оставлявшие глубокие рубцы в моей детской, очень ранимой душе (и не только в ней), меня постигла бы стандартная судьба, что и многих, почти всех моих уличных друзей, — преступление, тюрьма, гибель… Потому что тюрьма — это неминуемая гибель. Духовная и часто физическая. Нас вела туда сама жизнь, госсистема. К счастью, мне пока удалось избежать первого и последнего в этой триаде.

Лишь много позднее, размышляя, осознал, что оказался в «объятиях» тюрьмы совсем неслучайно…

…А сейчас вернёмся в тысяча девятьсот сорок второй год. Мне — уже одиннадцатый. Я взрослый. А братишке пошёл седьмой год. Малыш, конечно. Себя я считал главой семьи. И опекуном Славки — большая ответственность.

…Мы со Славиком сидели в тёплой, влажной борозде нашей картофельной гряды. Это коллективное поле дружно вспахали за один день сорок второго. А до этого оно представляло обширное ромашковое пространство, место игр детей, живших в трёх домах двора под номером двадцать два «а», позднее почему-то измененном на цифру двадцать четыре. Два дома фасадами выходили на улицу Свободы. Наше же строение, самое большое, располагалось в глубине двора, отгороженного от соседних участков дощатыми заборами. В нескольких этих ещё дореволюционных заплотах уже повзрослевшие поколения ребят когда-то проделали отверстия, через которые можно было легко попасть в соседние дворы (не все, некоторые хозяева блюли неприкосновенность своих территорий) и оказаться, например, на параллельной улице, которой присвоили имя великого русского поэта Пушкина, на которой он жил, — так я думал ещё маленьким, когда мама прочла мне его сказки.

Вот таким огромным дворищем мы, дети, обладали до весны сорок второго. И считали его именно нашим, ребячьим, двором, а себя — хозяевами. Полными хозяевами. И жилось в нём нам очень хорошо, весело и интересно.

Всё это зелёное летнее богатство, и аллею замечательной четырёх- и пятилепестковой сирени, два ряда которой углублялись во двор от дома, где жили семья Бруков и моя ровесница Нинка Мальцева со своей мамой, представляли идеальное место для «прятушек». А тётя Люба Брук даже разрешала нам рвать букеты душистых и несказанно красивых цветов. Один куст она позволила пересадить под окна Малковых, обитавших в нашем доме. И эта роскошь, несравнимая ни с чем, принадлежала нам, ребятам, потому что в революцию владельца нашего дома и двора, буржуя, выгнали далеко за границу доблестные красноармейцы в шишковатых шлемах со звёздами на лбу. Теперь в хозяйском доме жило несколько семей, и наша — тоже. Небольшом по площади, но с высокими потолками. Ещё имелся запасный, почему-то называвшийся взрослыми «чёрный», выход через чулан, из которого отец мечтал построить ещё одну комнату с печкой-«голландкой».

…Сейчас мы играли мирно со Славкой в швайку. Старше братишки на четыре года — целых четыре года! — я постоянно выигрывал, что его очень огорчало, а меня наполняло гордостью: вот какой ловкий и сильный! И при очередном проигрыше он громко и надрывно заплакал — ему так хотелось победить! Но разве я мог позволить себе проиграть малышу? Слёзы его, к сожалению, я до сих пор скорблю о своей неотзывчивости, меня ничуть не трогали. Я и не задумывался уступить братишке, пожалеть его, о чём впоследствии, много лет спустя, особенно, когда получил последнее его письмо, мучительно посожалел. Даже слёз удержать не мог. Втихую. Чтобы никто из «друзей»-зеков не увидел.

Ну что мне стоило сделать ему приятное, желанное, пустяковое для меня — проиграть хотя бы раз понарошку? Так нет — это являлось правилом — игра должна быть честной: кто сильнее и ловчее, тот и побеждает. Игра есть игра: кто-то пожинает славу, а кому-то достаются слёзы. Главное — играть честно, не хлыздить, [8]не мухлевать. [9]

К слову пришлось: вскоре увидев и поняв беспощадные правила игры «под интерес», каким бы он ни был, я никогда в жизни ничем подобным не занимался — ни-ко-гда! А подтверждением моего размышления и решения стал случай, жестокий и нелепый, — самоубийство проигравшегося в карты несчастного подростка-детдомовца по кличке Моня. Если б о нём я вспомнил двадцать пятого февраля пятидесятого года, моя жизнь была бы иной. Но это уже другой рассказ.