Старуха едва ли по достоинству оценила блестящий Вовкин артистизм, лишь шептала сизыми пятнистыми губами:

— Абдулка, Каримка, Фаридка… ульды.

Слёзы заполнили её глубоко запавшие глазницы, но она не вытирала их.

Когда Вовка закончил чтение, старуха с трудом распрямилась, сначала встав на колено (она сидела на корточках), и произнесла только одно слово:

— Бельме.

А мне так захотелось, хотя и был уверен в несбыточности своего желания, чтобы она из сгорбленной, окостенелой и неуверенно держащейся на синих отёкших ногах развалины превратилась бы в шуструю девчонку, такую, как её родственница Надька по кличке Опайка, сестра Альки Каримова.

И я уже начал высчитывать, в какие же времена ей было десять-двенадцать лет, при каком царе, и мне вспомнились Жилин и Костылин и гибкая девочка-татарка из толстовского «Кавказского пленника». Уж не она ли той девочкой была?

До сего момента все люди, каких я видел и знал, казались неизменно такими, какими представали предо мной в воображении. Ни разу я не попытался представить, как выглядел кто-то из взрослых, когда был маленьким, в это даже и верить не хотелось. Это являлось ещё не открытой мною возможностью познания людей, мира, ведь все предметы, окружавшие меня, когда-то выглядели не так и даже были другими предметами — по форме и по составу… Об этом я догадался, когда прочёл первую книгу о сгинувших с лица земли государствах, некогда могучих и огромных.

От этих рассуждений меня отъяла та же удаляющаяся чёрная фигурка нищенки, одинокая, беззащитная, слабая, но упорно продвигающаяся куда-то вперёд, к спасению, к продолжению существования. Она уже ничем не походила на лёгонький, словно бумажный, трупик летучей мыши с коготком на крыле. Сейчас Каримовна, приблизившись к калитке и став на её фоне невидимой, растворилась, превратилась в печальную серую музыку, звучавшую в моей голове.

Мы смотрели ей вслед, недоумевая, а после заспорили, что такое «бельме». Бельмо? Так причём тут глаза? Нет, это что-то на татарском языке. И мы, конечно же, узнали, что значит это слово. И я предложил Вовке перевести письмо на родной язык Каримовны — татарский.

К сожалению, моё пожелание не было выполнено, как говорится, по независящим от нас причинам: переводчика найти оказалось для нас делом неосуществимым. Надька не захотела нам помочь. Да и родной язык она знала не очень хорошо. Алька и говорить не захотел с нами на эту тему.

Через день начтаба проведал место подкопа. Он оказался заровненным, на месте его как ни в чём не бывало зеленела травка. Кто-то уложил здесь — Вовка утверждал, очень аккуратно — куски дёрна.

А когда наш командир заглянул в щели даниловской стайки, то убедился, что пирамида антрацита в углу намного выросла. Выходит, Толян не зевал. Ночами вкалывал.

…Невероятную, сногсшибательную весть мы узнали от соседей. Каримовна сама им поведала о страшном происшествии: ночью к ней явился сам шайтан. [119]Он громко стучал в дверь, а когда ушёл, то после него остался уголь, появившийся в ларе. В подтверждение, что всё происходило именно так, Каримовна приглашала соседок к себе и показывала ящик, полнёхонький антрацита.

У каждого из нас на попечении уже есть по старухе. За мной закреплена Герасимовна. Я ей воду помогаю носить из колонки. У Юрки тоже старушка-соседка, окно её крохотной комнатёнки отделяет не более метра от кирпичной стены дома, стоящего рядом. Так всю жизнь, наверное, она в эти кирпичи и смотрит. Старушка одинока и бессловесна, какая-то безнадёжно пришибленная. Но Юрка с ней ладит. Для Вовки не нашлось старухи в своём дворе, он отыскал подходящую на другой стороне улицы, и тоже странная бабка. Мы её приметили, потому что она выходила на уличную лавочку с подушкой, привязанной к голове, чем поначалу немало нас смешила. А когда Вовка познакомился с бабушкой поближе, то выяснилось, что она больна. Головными болями. Инвалид.

Теперь ещё и Каримовна к ним прибавилась. Она будет четвёртой, нашей общей. И все мы хоть чем-то ей да поможем. Ведь делать это так приятно и совсем нетрудно.

Часы со светящимся циферблатом [120]

Квартира Гудиловны простояла несколько месяцев нежилой. Ставни плотно закрыты на накладку с болтом, дверь — тоже.

Но вот какие-то люди из домоуправления, чтобы попасть в квартиру, перепилили ножовкой накладку и выковырнули ломиком хитроумно устроенный внутренний дверной замок.

В комнате — шаром покати, только мусор по углам остался от постояльцев. Хозяйка, видимо, никогда её не подметала. Проникнув в помещение вместе с домоуправленцами и вездесущей бешено-деятельной общественницей тётей Таней Даниловой, я удивился: где же вещи, которыми она была уставлена и на которые я глазел в день обыска? Где отделанный дорогими сортами дерева генеральский буфет, обвешанный бронзовыми ручками, где настенное овальное зеркало в золочёной резной оправе, связки книг в кожаных тиснёных переплётах и с золочёными обрезами, кресла с изогнутыми спинками и ножками, обутыми в бронзовые, тоже золочёные, львиные лапы, с подлокотниками, обтянутыми алым бархатом и завершавшимися литыми львиными головками? Куда делся круглый малахитовый столик на бронзовой подставке, на котором возвышались огромные часы под стеклянным колпаком и с блистающим золотом фигурами по обе стороны круглого циферблата: тётенькой в широченном — колоколом — платье и дяденькой в штанишках и чулках?

А чемоданы, наполненные золочёными ножами, вилками, ложками, хрустальными рюмочками, какими-то сосудиками, — красноармейцы чемодан поднимали — кряхтели. Зачем всё это понадобилось Гудиловне и Немтырю, разве недостаточно, как у нас, для каждого семьянина по одной вилке и ложке? Кто и когда успел всё виденное нами сначала натаскать откуда-то, а после увезти, и куда? И на чём?