Последний раз я встречался и беседовал с тётей Таней в семидесятых годах: она к этому моменту почти полностью ослепла — «выплакала глаза от горя», сожитель покинул её. И навещала несчастную сморщенную старушку лишь племянница Эдда Васильева. Слушать мне жалобы одинокой, беззащитной женщины, почти инвалида, было до слёз больно, а помочь ничем не мог — обзавёлся собственной семьей, вдобавок систематические преследования партийных людоедов постоянно держали меня «на мушке», и я вынужден был сбежать из Челябинска в Свердловск, где меня и тут не забыли чиновники из «передового отряда строителей счастливого общества на всём земном шаре», но это уже другой рассказ.

А сейчас давайте вернёмся в двадцать шестое февраля пятидесятого года, сенным ступенькам, ведущим в родной дом. Двое громил, обыскивающих меня к небывалой радости тёти Тани со сверкающими глазами: отомстила за стрелу, настигшую её во время подкапывания картофеля в грядке Дарьи Александровны Малковой. Повторюсь: такой ликующей за все почти сорок лет соседства я Татьяну Данилову не видел ни разу. Она выскочила из квартиры вслед за милиционерами, чтобы не пропустить самое интересное, — даже не замечала, что может простудиться, — в стареньком-то бязевом халатике — её самая заветная мечта наконец-то осуществилась! Да будь она совершенно обнажённой, уверен, на снегу стояла б — такое зрелище! Наслаждение!

— Фамилия, имя, отчество! — потребовал цыганистый.

Я ответил, хотя в руках сыщика уже оказалось моё свидетельство о присвоении мне разряда слесаря.

— Правильно! — подтвердила тётя Таня, не прекращая блаженно улыбаться. — Этто ён самый.

— Открывай квартиру. Будем производить обыск.

— По какому поводу? — заартачился я. — Не имеете права.

— Открывай, тебе говорят! По-хорошему.

— У меня нет ключа. Вы же меня обыскали.

«Не дай бог Данилова знает, где он лежит», — подумал я, — они в комнатах всё перероют — вот «подарочек» я маме преподнесу. За всё доброе.

Но, к счастью, ни тётя Таня, ни кто другой из посторонних не знали, куда мы прячем ключ от сенной двери.

— Где он? — настырничал цыганистый сыщик.

— У родителей. Я ведь не здесь живу — в общежитии. Заводском.

— Ён на заводе робит. Там жа и в обчежитии, видать, и прописан. Сюды редко приежжат. Завод-де-то далёко, на каком-то озере аль за озером.

Тётя Таня торопилась дорассказать обо мне всё, что ей было известно. Её словно лихорадило. Сейчас я догадался, почему цыганистый сыщик искал у меня оружие: несколько лет назад, играя в «войну», многие свободские пацаны понаделали «поджиги» и жахали из них, напихав в медные трубки серу, соскобленную со спичек, что пугало тётю Таню. И она кляла меня почём зря. Было такое «оружие» и у меня, было…

— Когда родители придут? — дожимал меня сыщик.

— Оне позжее возвернутся. Часов в восемь, аль в девять. У ево брат ишшо есть. Тот тожа запозна приходит: в сексии учицца. На борса.

Цыганистый взглянул на свои ручные часы.

— Ты считаешься задержанным. Пойдёшь с нами в седьмой районный отдел милиции. Бывал там или нет? Ну мы тебя доведём.

— Вы мне так и не сказали о поводе задержания.

— Ты подозреваешься в хищении. Там тебе всё разъяснят.

— Каком хищении? Чего? — настаивал я.

— Пошли! Там разберутся.

Второй милиционер зашёл сзади, цыганистый здоровяк вывалился из калитки, я последовал за ним.

А тётя Таня всё ещё горела радостным нетерпением разнюхать что-нибудь для сплетен, но милиционеры были лаконичны. Нет, не могла она простить мне ни подкопанной ею картошки с чужих грядок, ни стрелы, вонзившейся в её бедро, ни позора, которого тогда нахлебалась на домовом собрании. Теперь наступил сладостный миг отмщения. Теперь она чиста. А я опозорен.

Ещё раз убеждённо решил: то, что происходит со мной, наверняка связано с «банкетом». И мараковал: как мне вести себя там, куда меня ведут? Отрицать, что был вчера у Воложаниных? Ничего не знаю, никого не видел? Или честно признаться в «банкетном» веселии? А что я, собственно, такого противозаконного совершил? Ну съел кусок халвы на дне рождения знакомого. И всё. Откуда мне знать, что она краденая (хотя в этом сейчас я уже ничуть не сомневался). Очевидно, что попал в пакостную заварушку. Но если о халве расскажу, какие ещё могут быть ко мне вопросы? Я и в самом деле ничего не знаю о Серёгиных делах и происхождении халвы.

И я отважился рассказать правду. Если меня этой проклятой халвой прижмут.

Ну а тётя Таня здорово меня подловила. Эти двое громил сидели — выжидали у неё, пока я появлюсь. Даже это выведали. Почему-то Данилова не доложила милиционерам, что иногда возвращаюсь соседними дворами, перелезая через заборы или протискаваясь в их проломы. В этот раз кто мог знать о моём посещении дома? Только у Воложаниных я повторял, что направляюсь домой. Восвояси! Но как менты об этом узнали? Неудивительно, что сыщики оказались у тёти Тани. Всем давно известно, что к ней по вечерам регулярно наведывается наш участковый оперуполномоченный. Ясно, зачем. Ему она докладывала обо всём, о чём успела разнюхать или придумать о соседях. Ненапрасно мама предупреждала меня, чтобы с Даниловой ни о чём не откровенничал, — всё переврёт. Удивительно, как она умела искажать факты и сочинять небылицы или столь же фантастично пересказывать сплетню. Её и председателем домового комитета назначили, надо полагать, затем, чтобы следить за всеми нами и «докладывать куда следует».

Как она ликовала, когда, завернув ловко руки назад, меня обыскивал напарник цыганистого, а после и сам «цыган», пытаясь обнаружить огнестрельное оружие.

— Вы не имеете права, — прохрипел я.

— Мы на всё имеем право, — пробасил цыганистый, обшаривая карманы, и даже половой член пощупал.

Шагая за цыганистым, я мечтал лишь о том, чтобы нам навстречу не попалась Мила. Или не увидела всю эту позорную сцену из окна.

— Стой! — скомандовал старший (я почему-то решил, что он главный) и повернулся ко мне.

Я повиновался.

— Иди высрись и поссы. В отделе с тобой некогда будет валандаться, — приказал он.

— Чтобы не обоссался в камере, — ухмыльнувшись, добавил напарник. — А то ещё уделаешься…

Вот почему они остановили меня напротив сортира.

— Значит, долго будут держать, — подумал я, заходя в одну из двух кабин. — Предусмотрительные…

— Дверь не закрывай! — крикнул «старший», но я уже накинул крючок.

Почти в тот же миг сильный рывок широко распахнул дощатую дверь.

— Сказано тебе: не закрывайся! Садись, штоб нам видно было, чем ты занимашься. Римень выдерни совсем! Дай ево сюды!

«Олухи какие-то деревенские, — негодовал я про себя. — Обращаются, как со скотиной…»

— Снимай-снимай! Што ты, как невинная девица, — насмешничал напарник «старшо́го».

— Ну, чево ломасся? — угрожающе прикрикнул сам «старшой».

Меня удивило сходство хамского тона и самих выражений этих представителей закона и вчерашних Серёгиных уговоров.

— Отдайте! Мне его отец подарил, когда с фронта пришёл. Я и так никуда не убегу…

— Не разговаривать! Делай, што говорят, — рассвирепел «старшой». — Садись срать!

Я выпрыгнул из кабины, но меня сразу схватили за руки, и штаны, вернее суконные «трофейные» отцовские галифе, которые упали ниже колен. Должно быть, вся эта сцена возле сортира выглядела со стороны очень комично: двое здоровенных мужиков стиснули парня со спущенными галифе. Ох и хохотала, наверное, тётя Таня, уткнувшись в окно и наблюдая за нами.

— Отпустите! — орал я, дёргаясь в железных объятиях сыщиков.

— Садись! Мы скажем, когда тебе с толчка [538]встать, — уже не столь грозно приказал напарник цыганистого.

— Чего вы ко мне пристали? Что вам от меня нужно? — почти закричал я.

И в этот момент, именно в это мгновение, случилось самое постыдное событие в моей жизни. Чего пуще всего боялся: по тропинке шла Мила…

Я попытался запахнуться в чёрный фэзэушный бушлат. Хотя она не посмотрела в нашу сторону, глядя себе под ноги, но мне подумалось, уверен был, что она видит, может видеть меня боковым зрением. Провалиться бы в выгребную яму и утонуть в ней, умереть, исчезнуть, но только не предстать перед ней в подобном виде!