— Я вообще не употребляю алкоголь, поэтому так сильно опьянел. О халве. Первый раз увидел, когда Сергей принёс ящик с улицы.

— Я хочу знать правду, как халва оказалась у Воложаниных? Так что рассказывайте, как было дело, честно. Вы, Рязанов, разве не понимаете, что Ваш рассказ о случайной встрече с Воложаниным на улице — глупая выдумка. Вы шли по тротуару, и Вас вдруг останавливает мало знакомый Вам Сергей Воложанин и ни с того ни с сего приглашает на свой якобы день рождения. Вы же не ребёнок. Если он Вас пригласил, следовательно, Вы были до того хорошо знакомы между собой и он пригласил Вас разделить краденое. По ранней договоренности. Так было? Да?

— Нет. Эта встреча произошла случайно, когда я шёл домой. Даю честное слово, гражданин следователь.

И я подробно рассказал, как всё это произошло.

Наш диалог и моя исповедь происходили совершенно спокойно, хотя я, признаться, внутренне почему-то волновался. Предчувствие мне подсказывало что-то очень неприятное, ожидавшее меня вскоре.

— Вы утверждаете: встретились с перечисленными лицами случайно, но имеющиеся факты говорят об ином — ваша группа была устойчивой. И вы хорошо знали друг друга в течение многих лет. И могли совершать преступления и раньше.

— Да, мы знали друг друга много лет. Я с Кимом ещё с детсада, но это ни о чём не говорит и ничто не подтверждает. Я встретился с Воложаниным случайно.

— Случайностей не бывает, всё имеет свою причинность. Я правильно понял: Вы, Рязанов, не хотите говорить правду?

— Я, гражданин следователь, рассказал всё, как было.

Прочитал пару листов, написанных следователем. Всё вроде правильно. Расписался. Поставил дату.

— Можно идти?

— Куда идти? — со смешинкой в светлых глазах переспросил следователь.

— Домой, — не сомневаясь, ответил я.

— Вы, Рязанов, в самом деле такой наивный или шутите?

Меня этот вопрос застал врасплох, и я молчал, не сообразя, что ответить.

В этот момент в кабинет вошёл, по моему предположению, тот самый сержант, но не угадал.

— Уведите, — распорядился следователь.

— Вставай! — приказал другой милиционер, рядовой. — Выходи! Руки назад!

Я повиновался, в одной руке держа кожаную шапку, другой поддерживая галифе за ошкур. У дверей «тёрки» столбами, широко расставив крепкие ноги, молча стояли ещё два сотрудника. Я шагнул в открытый проём двери и получил сильный подзатыльник, но уберёгся от «поцелуя» со стеной — представляю, во что превратилась бы моя физиономия, не обопрись я плечом в «тёрку», да и на голову успел до того удара на ходу надеть шапку.

— За что? — вырвался у меня крик.

— Будешь говорить правду? — спросил один из сотрудников, зайдя в камеру. За вопросом последовали удары в живот. От боли я сполз по «тёрке» на пол.

Кто-то из них сказал:

— Ты нам горбатова к стенке не лепи! [545]Банкет! Сичас устроим тибе банкет.

— Признавайся! Последний раз спрашиваю: будешь колоться? [546]Или мозги будешь нам ебать? — с угрозой в голосе произнёс кто-то из моих мучителей.

— Прикрой дверь! — приказал кому-то один из сотрудников. А у меня всё ещё оранжевые круги плавали перед глазами — здо́ровово милиционер саданул в солнечное сплетение. — Чичас тебе будет банкет!

Град ударов посыпался на меня беспрерывно, но мне удавалось удерживаться на коленях.

Я мягко ударялся спиной о «тёрку» противоположной и боковых стенок — передо мной виднелась, возникая и пропадая, почему-то качаясь, щель приоткрытой двери. И вдруг я услышал голос:

— Не хотишь правду рассказать? Заставим! Всё выложишь, как на блюдечке!

Я не смог ответить ни на побои, ни на угрозы — дыхание спёрло. Кто-то из милиционеров настолько сильно опять саданул мне в грудь, что ни вдохнуть, ни выдохнуть невозможно. Удары сыпались отовсюду: милиционеры расположились во всех четырёх углах и упражнялись на мне, как на футбольном мяче, — ногами.

Казалось, что меня пинают вечность, в самом же деле «обработка», наверное, длилась всего несколько минут.

— Да! — выдохнул наконец-то я.

— Кончай! — приказал кто-то, вероятно «дирижёр», может быть, тот сержант. Я не различал лиц сотрудников, избивавших меня. Вернее, они мне совершенно не запомнились, а в глазах моих по-прежнему плавали какие-то оранжевые круги.

Истязатели вывалились из «тёрки», и тут же последовало указание мне:

— На выход! Вставай! Быстрея!

Я вываливаюсь из бокса. Меня раскачивает. Задеваю плечом о стены.

— Налево! Вперёд! Прямо иди! Ни вихляй!

«Да что я нарочно, что ли!» — проносится у меня в голове, но молчу.

И вот я снова в кабинете следователя.

— Проходите, садитесь, — пригласил он меня казённым голосом.

Я чуть мимо стула не угодил. Раскоординация движений. «Здорово они меня оттасовали», — подумалось мне. — Вот почему от них так разит по́том. Очень потная работа.

— Будем говорить правду? — спокойно спросил меня следователь.

— Меня ваши сотрудники избили! — Еле сдерживая слёзы, заявил я ему. — Я хочу написать заявление. Это беззаконие!

Следователь некоторое время молчит, а после равнодушным голосом произносит:

— Не советую. Мне доложили, что ведёте Вы себя… нехорошо. Нарушаете режим. И вообще ваше упрямство бесполезно. Преступление, совершённое вами всеми, очевидно. Есть неопровержимые вещественные доказательства. И хищение халвы из продуктового магазина — не единственное престпуление, совершённое вашей группой.

— Лично я ни в чём не виноват.

Слова следователя потрясли меня:

— Невиноватые к нам не попадают.

— Как? — удивился я.

— Вот так, — спокойно разъяснил следователь. — Если попался, значит, что-то совершил противозаконное. И выкручиваться бессмысленно. Лучше для Вас признаться по-честному. Думаете, нам неизвестно, что Вы не живёте дома? Не работаете нигде. На какие средства существуете? Логичный ответ лишь один: на средства, добытые незаконным путем. Воровством. Грабежами.

— Я работаю. При обыске ваши сотрудники отобрали…

— Изъяли.

— Изъяли документ, удостоверяющий, что я слесарь третьего разряда..

— Следует ещё проверить, что это за документ, подлинный ли? Но даже, предположим, он подлинный, факт хищения ящика халвы из государственного магазина — это факт, неопровержимый.

— Я работаю честно. Зарабатываю себе на жизнь.

— Где ты работаешь? На ЧТЗ? Мы это проверим.

— Нет на ЧТЗ, там квалификационная комиссия разряд установила. Четвёртый разряд. Слесаря.

Незаметно следователь перешёл на «ты» — ну старый знакомый!

…Молчу, опустив глаза. Не могу же я рассказать о заводе, о нашей коммуне, осознавая, какие последствия для моих товарищей эта откровенность может вызвать. Для всех ребят, кто мне верил. Особенно для Коли Шило. Ведь за Генку его чуть не упекли в лагерь. Досиживать условный срок. Вернее, недосиженный срок, оставленный после досрочного освобождения.

— Напрашивается единственный вывод, — продолжает следователь, — Что ты нигде не трудишься и в школе не учишься. Зачем тебе понадобилась эта пыль в глаза? И из дома ушёл. Чтобы освободить себя от всевозможных обязанностей перед семьёй и государством и с такими дружками, как Воложанин, заняться воровством и грабежами. Так поступают асоциальные, преступные элементы, тунеядцы. И милиция борется с вами. Чтобы защитить общество от таких…

Я молчу. Не дай бог, чтобы милиционеры в коммуну заявились. Что обо мне подумают ребята? Николая Демьяновича подведу. И всех остальных. Что за то грозит Коле Шило? Моему поручителю.

Опять в кабинет кто-то вошёл. Вероятно, следователь нажимал на невидимую мною сигнальную кнопку.

— Встать! — скомандовал вошедший. Это был всё тот же сержант.

Я почувствовал, моё настроение резко упало и тягостное осознание неотвратимого, чего-то грядущего, очень неприятного пронизало меня.

С трудом поднялся со стула — недавние побои как бы стали проявляться в движениях — пока сидел, лишь тихо ныли места, подвергшиеся милицейской тусовке [547]», поднялся — сразу там и сям возникали боли. Особенно донимала левая ключица, что-то палачи с ней сделали. Повредили, что ли?