Я поздоровался со всеми, и в первую очередь — с курносой плосколицей старухой, оказавшейся матерью Серёги. Витька-Виталька что-то буркнул в ответ, не подняв густых, тёмного цвета, ресниц, и я так и не увидел его синих, почему-то всегда мне напоминавших девичьи глаз. Зато Кимка суетился и засыпал меня вопросами.
Огляделся. Почти половину площади «хаты» занимала печь. Треть — уж точно. Сама хата походила на деревенскую избушку, которую мне удалось увидеть в книжке дореволюционного издания: по стенам — лавки, покрашенные тусклого цвета зелёной краской, стол, как бы продвинутый вглубь, находящийся довольно близко от жерла печи; справа от стола — кровать с множеством, пирамидой, подушек и подушечек. Вот и вся обстановка. Справа же, ближе к торцовой стене, небольшой уголок, задёрнутый пёстрой занавеской. Там, вероятно, хранится посуда. И прислонена в две ступеньки лестница (приступок), ведущая на верх печи, на лежанку.
Ни одного стула или табурета, только лавки по стенам с облупившейся и местами вздувшейся краской.
Судя по всему, семья Воложаниных жила бедно. Да и откуда взяться достатку, если отца нет и неизвестно, где он, жив ли, умер ли, или мается по тюрьмам, — о нём Рыжий никогда никому не заикался, а старший брат, с которым я не был знаком, по слухам, сидит в тюряге. Давно. Никто не знает, за что. Словом, пошёл по стопам отца. А куда устремился Серёга? Тогда я об этом даже не подумал. И вообще такой мысли не возникало.
На какие шиши существует семья Воложаниных, трудно угадать. Может быть, в деревне у них имеются родственники и они помогают им продуктами питания? Но я-то ничего об этом не знаю. Возможно, Серёга взялся за ум и принялся за работу. Ведь мать его нигде не трудится и никаких доходов не получает. Кто её должен кормить? Сын. А о деревенских родственниках — был такой слух. Но лишь слух.
Вероятно и то, что мать Серёги занимается шитьём. Подрабатывает. Слева, в дальнем углу, я сначала не заметил её, красовалась ножная швейная машина «Зингеръ», покрытая старой шалью.
Словом, некая необъяснимая, сильная тревога охватила меня, самого предмета опасности или следов его совершенно не наблюдалось и даже не угадывалось. Тем не менее так и подмывало исчезнуть из этой деревенской хатёнки, особенно когда в завязавшемся разговоре встретился взглядом с такими же рысьими жёлтыми глазами Серёгиной матери. В них светилось что-то хищное. Как и у сына её. Или мне всё это бластилось? [521]
Но путь к отступлению виделся мне напрочь перекрытым. Невозможным представлялось схватить в охапку свою одежду и выскочить на улицу и бежать, бежать домой, чтобы только пятки сверкали. И это была не боязнь — кого мне бояться? Предчувствие.
Подобные, почти панические, предчувствия возникали у меня и раньше, но не столь настойчиво и сильно… Когда Толька Мироедов, Витька Тля-Тля и пацан-дылда по кличке Голыш (может быть, потому что фамилия его была Голышев, но, вероятнее всего, из-за бедности получил прозвище — и летом и зимой ходил в рванье, полуголым) заманили меня, чтобы отлупить и отобрать кольчугу. Я чувствовал опасность, исходящую от них, хоть Толька и лебезил передо мной, улыбался во всю рожу. Мне удалось отбиться от них даже при таком неравенстве сил и даже когда в руках Тольки оказался дрын, который он ухватил за противоположный конец одной рукой и сопротивлялся ногами и свободной рукой.
Ярость овладела мной, тринадцатилетним (если не запамятовал год драки) мальчишкой, и я успевал отвечать на многие удары нападавших. Первым отступил бедолага Голыш — заплакал, вслед за ним отскочил и бросился наутёк к воротам Мироед — ему, кажется, не перепало совсем, потому что он норовил забежать сзади и ударить в спину. А вот Витька получил то, на что я был способен в ярости, — вся морда была в крови. Мне досталось синяков, ссадин и кровоподтеков больше всех, и я долго ходил «разукрашенным». Но дело не в этом. Почему мне удалось угадать задуманную ими расправу, ведь ни один из них о своём замысле не проговорился и виду не подал? Предчувствие. То же я испытал и сейчас, хотя подобного вроде бы не могло случиться. И пренебрёг. Не переборол себя.
Сев рядом с насупленным Виталькой, я не почувствовал себя спокойнее. Сколько знал его по нечастым встречам, всегда в нём проглядывало недовольство или агрессивность. По-уличному таких пацанов называли залупистыми. Ему и кличку-то на улице дали Витька Залупа, [522]кроме Красюка.
Никаких особых талантов за этим смазливым мальчишкой никто, кроме девчонок, не замечал. Зная это, он «выпендривался» открыто, напоказ. Однажды — а я всего-то мать Витальки видел два-три раза — мне запомнилась эта встреча тем, что она называла его самыми ласковыми и нежными словами, упрашивая пойти домой, а он ей, нахмурившись, отвечал довольно грубо. Видно было, что она в сыне души не чает, любит его до унижения. Впрочем, она этого, уверен, не осознавала. Трудилась на каком-то производстве простой рабочей. Странно, что об отце Витька тоже никогда не упоминал. Ни словом. Я думал, что он сражается на фронте, но вот минуло четыре года, а они так и продолжали жить вдвоём. Правда, с квартирантами. Чтобы не впасть в крайнюю невыносимую нужду. Впрочем, недавно Витька устроился на завод, вроде бы учеником электрика. От знакомых пацанов узнал, от самого буки [523]трудно было что-либо выведать — он в ответ лишь грубил. Поэтому и сейчас наша беседа прекратилась быстро. Я с ним вообще давно не дружил. Да и большинство ребят его не уважали за колкости, которые он отпускал и в мой адрес: достойным осмеяния ему казалось «дурацкое» моё пристрастие к книгам. С презрением и ехидной улыбкой он произносил: «Учёный!» А иногда и похабные слова. Он презрительно цедил их сквозь зубы в адрес тех, кто, по его понятиям, слшком много знает, да ничего не умеет!
В детстве, в голодные военные годы, я помогал ему (несмотря на то, что тогда он относился ко мне — и не только — снисходительно-презрительно), ловить зимой в огромном старинном саду певчих птиц: синиц, щеглов, жуланов, снегирей. По его просьбе. На продажу.
Певунов он продавал на птичьем рынке, прирабатывая на хлебушек. К пайке в триста граммов.
…Я бы не стал подробно рассказывать о Витальке и других, с кем свёл меня случай за столом в хатёнке Воложаниных, если б это, казалось, мало чем примечательное событие (якобы именины Серёги) не повлекло за собой череду непредсказуемых ударов судьбы, а по здравому размышлению — должно было со всеми нами случиться. Даже то, что казалось мне совершенно невероятным, диким, противоречащим здравому смыслу жизни — всё стало возможным. Оно, случившееся с нами, соответствовало правилам, устоям существования нашего почти коммунистического общества. Только мы ничего этого не знали, наивные, полуграмотные, имеющие мизерный практический опыт, совершенно беззащитные перед жестокостями жизни — той, другой, в бригадах рабов за «колючкой» — подростки, младшему из которых (Витьке-Витальке) исполнилось шестнадцать. Кимке — семнадцать, мне — без нескольких месяцев восемнадцать, и лишь Серёга родился в тысяча девятьсот тридцать первом году. Он, единственный из нас, перешагнул грань совершеннолетия и уже познал суровую действительность «другой» жизни, но опыт этот не пошёл ему впрок. Как подтвердило всё его дальнейшее существование (скончался от запоя в семьдесят шестом году), ничто не могло изменить его натуру в лучшую сторону, он ещё дважды побывал в заключении, принеся кому-то горе, — наследственность, полагаю.
…Однако вернёмся в хатёнку Воложаниных, на лавку, ведь на столе уже поёт чайник и по количеству персон расставлены разнокалиберные кружки и стаканы — сейчас начнётся «банкет». Это слово произнёс именинник. Но, воспользовавшись последней минутой до начала торжества, я ещё немного расскажу о Витальке. В один из дней мне надоели его озлобленность и высокомерие, как говорится, плешь переели, и я перестал с ним водиться, или «якшаться», то есть по-русски сказать — дружить. Произошло это несколько лет назад.
