Возможно, такой скверный характер у пацана образовался, потому что мать очень любила своего Виталика. Души в нём, ещё повторюсь, не чаяла: он самый умный, самый красивый и вообще лучший из всех. Не имею оснований укорять тётю Валю — таким она видела сына и внушала это ему. Чтобы хоть как-то просуществовать, в своей двухкомнатной квартире на первом этаже (бывшей веранде) она устроила два жилища и одно сдавала одиноким нуждающимся. Хоть небольшое материальное, да подспорье семье.

За сына своего тётя Валя буквально дрожала: как бы чего с ним не случилось, будто всем своим материнским, бесконечно любящим существом предчувствовала неминуемо надвигающуюся страшную беду и бессилие, невозможность её предотвратить. А он, тот, кто готовил эту беду, был всегда рядом и наготове свершить своё дело. Но об этом — после, по порядку. Осознал это я много позже, когда одна катастрофа со всеми нами произошла, но ещё Витькина трагедия не свершилась. И я предупреждал всех друзей по несчастью начать новую, честную, жизнь после освобождения нашей компашки летом пятьдесят четвёртого. В открытую. И яростно опровергавшуюся Серёгой — он упрямо старался сколотить из нас преступную шайку — такая у него была цель.

Ну ладно, не будем забегать вперёд.

…Сидим на лавках, болтаем.

Кимка, всегда приветливый и простецкий в общении, готовый помочь любому словом и делом, подхватил инициативу разговора, и полилась непринуждённая беседа, потешные случаи вспомнились из далёкого прошлого, байки… Верно предсказал Серёга, «компашка» организовалась вполне совместимой — даже Виталька размягчился, кое-что о себе рассказал: интимное. Это откровение вызвало у Кимки большое любопытство — девственник.

…Уверен, за свои семнадцать Кимка никого не обидел и плохого слова не вымолвил — такой у него характер был сызмальства, так относился и относится к окружающим, сказывается воспитание родительское. Я знал лишь отца Кимки, мастера ЧТЗ, очень приветливого и доброжелательного человека, убеждённого коммуниста, испытавшего всякие партийные «чистки» и «вычистки». В последующие годы я упорно возвращался к вопросу: какую роль сыграл Кимка в нашей беде? Подозревал. Но напрасно. «Сдал» всех нас другой — вор-карманник и сексот по кличке Ходуля, который, догадываюсь, принял участие и в провокационном хищении ящика халвы из магазина — вместе с Серёгой. Да его и так, без меня, тюремные Шерлоки Холмсы высчитали. Куда он, прожжённый щипач, после этого разоблачения делся, не знаю. Возможно, задушили, а то и зарезали. А возможно, надрючил офицерские погоны и стал одним из «гадов». Впрочем, преступник навсегда остаётся преступником, что бы он на себя ни напялил, — лепёху, мундир ли, фрак ли нового русского. Однако ни по одному из приписывемых созданной милиционерами шайки «дел» он не проходил. Никем.

Если у Витальки не было отца, вернее, он был, даже проживал (свободские пацаны разузнали) где-то недалеко с другой семьёй, о которой никто ничего толком не мог сказать, то родитель Кимки слыл знаменитым человеком, ценным работником завода (его поэтому и на фронт не взяли), награждённым несколькими орденами! А в тылу ими не часто и не очень многих награждали — только за настоящие героические дела. За что именно, Кимка, несмотря на свою говорливость, держал язык за зубами. О работе и отце. А мы, пацанва, всё равно разнюхали: отец Кимки делал танки!

Кимкиного отца мы, хоть и соседи, видели очень редко. Он по несколько суток не выходил из цеха. Тогда такое поведение считалось обычным.

Последний раз я с ним встретился до наступления Нового года. Поздороваться лишь успел, да на ходу поговорить — переброситься парой фраз.

— Здравствуйте, золотая наша смена! — поприветствовал он меня и дружески потрепал по плечу. Поговорили очень коротко о моих планах на будущее. Я протараторил о заветном желании послужить в пограничных войсках. Он в этот момент словно отключился. Задумался о чём-то своём. И спешно продолжил свой путь. Что было заметно — отец Кимки за последнее время не то чтобы похудел — стал каким-то прозрачным. Высосала, видать, из него жизненные силы непосильная, на износ, работа — многолетняя, безостановочная, не знающая отдыха карусель.

На самом деле Кимка хлебал ту же безотцовщину, что и Виталька, и Серёга, и Вовка с братишкой Генкой, и Алька Каримов, которого по-настоящему звали Али, и Игорь Кульша (но у того хоть отчим был), и многие другие мои друзья и знакомые пацаны, жившие в округе. Отцы их или занимались каждый своим делом, или их совсем не было рядом: сидели в тюрьмах, погибли на фронтах войн, бросили, умчавшись искать своё личное, «воробьиное» счастье, расстреляны как «враги народа», или погибли в «исправительных» лагерях, или… В общем-то и я себя осознавал последние годы ненужным в семье. Вернее, нужным, но мешающим отцу жить так, как он того желает. И это сознание отринутости грызло меня, унижало. Но я терпел. Потому что у меня была мама. Которая меня, несмотря ни на что, любит и жалеет, заботясь. И сознание этого поддерживает меня. И не даёт впасть в безысходное уныние. И ещё — братишка. Славка. Родной, любимый человек. Нуждающийся в моей защите. И наставничестве.

Но едва ли не главным, кто радовал всё моё существование, была Мила. Как мне повезло в жизни, что она просто есть, существует, и я могу её видеть. Я это повторял про себя бесчисленное количество раз. Больше мне от неё ничего не надо. Ничегошеньки! Лишь иногда встретиться с ней на дорожке, ведущей к «парадному» крыльцу, взглянуть на её прекрасное лицо, и голосом, дрожащим от волнения, произнести два слова:

— Здравствуй, Мила!

Слишком часто упоминаю об этой удивительной девочке, но что с собой поделаешь! Она и сейчас, более полувека спустя, наполняет меня чистой радостью и навсегда запечатлённой лучезарностью. Дня не проходит, чтобы не вспомнил о ней, не увидел мысленно её немеркнущий образ. Выходит, я пронёс его через всю свою, не сказал бы лёгкую, жизнь. Читателю, вероятно, трудно поверить, но (и это правда!) я вижу Милу и в той, кого люблю сейчас.

…Я уверовал, что выдержал испытание: почти два года живу самостоятельно. Взрослый человек! Я никому не признавался, что жизненные планы уже продуманы и составлены на много лет вперёд. Они придают мне уверенности в себе, существующему сейчас, по сути, на птичьем положении. Временно, разумеется. Скоро всё должно измениться к лучшему. Как намечено. Независимость — великое дело. Стимул. Сейчас попьём чаю и бегу домой. Я свободный человек. Сам себе хозяин. И сам за себя отвечаю. За слова, поступки — за всё. Я сам создаю себя как самостоятельную личность. Как это здорово осознавать!

В беседе с Кимкой быстро время летит. Вот только часов наручных у меня нет. Не накопил деньжат. Мечтаю купить такие, как на картине Николая Ивановича, — со светящимся циферблатом.

Оглядеться не успел — Серёга в охапке тащит дощатый, снегом заляпанный большой ящик — и бух! на стол.

— Жрите, братва, от пуза! Сколь влезет! Сёдня праздник — гуляем по буфету!

И вынимает из раскуроченного ящика здоровенный кусище халвы.

И хотя до этого мы выпили одну, а вслед за ней и другую, трёхлитровые банки мутной бражки, которую нам услужливо разлила по стаканам и кружкам мать Серёги, приговаривая:

— За здоровье и долгие годы жизни сына уважьте! — до меня не сразу, но дошло-таки: откуда у Рыжего появился ящик восточного лакомства? Если он взялся за ум и поступил на производство, вряд ли на свои кровные купил нам это угощение. Следовательно, украл. И мы сейчас пожираем краденое!

Кимка весело вгрызался в кусок халвы, Виталька тоже рядом с собой положил ещё один. А Серёга ударами мясницкого ножа, с мокрой улыбкой на губах, откалывал новые, и крошки разлетались по полу. Так со своими продуктами не поступают. И ещё мне вспомнилось, что нас он назвал «братвой». А так друг к другу обращаются блатные.

Первым желанием было встать, схватить свою одежду и броситься к дверям, а дальше по хрустящим льдышкам, по снежному коридору — к калитке, на улицу и бегом по тротуару — домой! Ведь не кинется же это желтоглазое чудовище вслед за мной с месарем! [524]Но я ни с места. Не позволяет осуществить здравое.