Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Мама дважды назвала Милу умницей, а мне стало не по себе от её похвалы. Мила, Мила… Она и сейчас заполняла собой меня, потерянная навсегда…

Ну ладно, если я такой непутёвый, братишка вместо меня будет радовать маму. И фамильную профессию продолжит. В медицине. Необходима для всего живого.

Нестерпимо захотелось увидеть Милочку и сказать ей хотя бы два слова: «Здравствуй, Мила!» Как это было давно, когда я называл её по имени! Кажется, целая вечность минула. Теперь — не смею.

Я объявил, что пора на завод (хотя увольнительная действовала сутки), — муторно так мне стало, не по себе. И я решил вернуться вечером, до заступления второй смены. Однако невозможно было отказаться от обеда, вернее, от маминого приглашения.

Видно было, что она очень довольна моим посещением и беседой со мной, — такой радостной я её видел очень редко. И не припомнить, когда она выглядела столь спокойной, ничем не озабоченной, почти весёлой. Наверное, лишь в тот день, когда отец вернулся с войны. А в дальнейшем почти всегда — неприкасаемо-сосредоточенной, раздражённой и занятой по горло домашними делами — не подступись. Мне казалось, что она навсегда запряглась в тяжёлую телегу обыденщины и треволнений по добыванию пищи для семьи — изо дня в день. И тянула этот каторжный воз без роздыху всю жизнь. А ведь любила музыку, чтение, кино. Не однажды повторяла: вот на пенсию выйду, тогда будет время и отдохнуть и развлечься. Не удалось. Человеческое равнодушие, пренебрежение врача к больному человеку, категорический отказ медика в необходимой помощи: ждите своего участкового хирурга, когда она выйдет из отпуска, — сгубили её.

Участковый врач пробыла в отпуске целый месяц. И болезнь запустили. Болезнь перешла в неизлечимую стадию, и, по сути, нежелание врача возиться с чужой больной стало для мамы смертельным приговором: «Ждите своего участкового. Я вас обслуживать не обязана!» Заведующая поликлиникой подтвердила, что она поступает по инструкции. Жаловаться на бесчеловеческое поведение медиков было некому. Да и мама ходить не могла с переломом ребёр. Отец отказался пойти в поликлинику из-за нежелания «разводить кляузы». Правда, после иногда шастал в магазины за продуктами или просил кого-нибудь из соседей «купить харч», приплачивая за наёмный труд, не забывая о традиционной бутылке водки, — едва ли ни единственный продукт, который он и раньше приобретал «самолично». [457]Я приезжал из Свердловска в Челябинск на субботу и воскресенье, чтобы помочь родителям, благо, если в эти дни меня не вызывали на допросы в милицию, пытаясь отнять мою коллекцию древних русских книг и икон. Но об этом — другой рассказ.

Мне удалось выбрать будний день, и я побывал в поликлинике, чтобы выяснить, каково состояние больной мамы, болезнь уже приняла необратимый характер. Судьбу мамы решила трагическим образом инструкция. Согласно ей врач стала убийцей. Безнаказанной. А началось всё, как нередко бывает, с пустяка. Бытового пустяка. Мама решила снять оконные шторы, чтобы простирнуть их (ох уж этот стиральный бзик!). Влезла на огромный дубовый стол (которой исчез куда-то после гибели матери) и попыталась снять гардину, на которой висели шторы. Ей это оказалось не под силу. И она позвала отца, лежавшего рядом на диване:

— Миша, поддержи гардину с другой стороны!

Отец недовольно пробубнил стереотипную фразу, даже не шелохнувшись:

— Не мужицкое это дело.

Не мужицкое так не мужицкое, мама сняла с крючка один конец гардины, в него сдвинулись тяжёлые старинные шторы, она не удержалась на столе и боком упала на спинку девана.

— Ты что, с ума сошла? — крикнул потревоженный отец.

Далее повествовать нет смысла. Всё — по инструкции.

Дежурная-регистратор отказалась прислать скорую помощь, объяснив:

— У нас больные с ушибами приходят сами или приезжают на своём транспорте. Скорая только для тяжелобольных.

Не знаю, как несчастная доползла до поликлиники. Что произошло далее, читателю уже известно.

Умирала несчастная мама тяжело. Даже рецепты отец выкупал не сам, а просил соседей. Вероятно, новая квартира (он получил её как участник Великой Отечественной войны) в новом городке понравилась «сердобольным» соседям после кончины мамы в том же восемьдесят пятом году (на похороны матери отец не пожелал ехать, переложив эту обязанность на меня и мою жену, — ему это было «неприятно»).

Я никогда в жизни не скандалил с родителями, но в этот раз не удержался, и мы с женой высказали ему всё, что об этом трагическом случае думали, то есть правду о его бесчеловечном отношении к моей матери.

Допускаю, что её можно было спасти, сделав операцию. Но и этого не сделали врачи — ей даже не предложили хирургической помощи: больной семьдесят семь лет, чего с ней валандаться? Только время, усилия и медикаменты напрасно тратить! Хватит, отработала своё! В общем, «неперспективная» больная. Что я как сын мог сделать, чем помочь? На дорогую оплату частной операции средств нет, а всякие жалобы и заявления — только нервы себе мотать, бесполезно. Да и что для них, чиновников от медицины и тяпкиных-ляпкиных в белых и зелёных халатах, жизнь пожилого человека! Да и вообще человека! Ещё одно подтверждение, что жизнь «совка» с момента рождения и до его кончины — концлагерь.

Мама, умирая, не проронила ни единого упрёка в адрес своих угробителей. Она медиков почитала и боготворила профессию эскулапов. Как и старшая сестра её. Ведь поэтому и завершила два факультета Саратовского университета. Я же не разделял её радужных мнений после того, как насмотрелся, что творилось в советских тюрьмах и концлагерях. И в тот роковой год окончательно убедился, что так называемая воля мало чем отличается (по крайней мере, для простого советского человека) от жизни в концлагере простого советского заключенного. Впрочем, человеческая жизнь в Советском Союзе ничего никогда не стоила и не стоит, потому что единственный закон страны — Произвол.

Вернёмся, однако, в тысяча девятьсот сорок девятый год, в нашу старую квартиру на улице Свободы, двадцать четыре. Мама потчевала меня традиционными пельменями и как можно дольше пыталась продолжить нашу беседу, вернее, моё пребывание в родных стенах. Ей, видимо, не хватало меня, хотя за предшествующие годы уж кому, как не ей, я принёс столько неприятностей, хлопот и огорчений! Будь моя воля, поставил бы посреди России бронзовый памятник и на вершине его — вечно бьющееся Сердце Матери, которое каждую секунду издавало б звук, и в этом едином звуке слилось бы всё, чем наполнены материнские сердца женщин всего мира: любовь, трепет за судьбу детей, готовность отдать всё, даже собственную жизнь, лишь бы уберечь дитя от опасностей. На том и стоит человеческий мир. Пока.

…Надо же такому случиться, что именно в этот вечер я безошибочно и в полную меру почувствовал, как сильно любит меня мама. И насколько я ей нужен. Необходим, чтобы она постоянно меня видела, знала, что я жив, существую. И благополучен.

Подспудно, как бы параллельно беседе с мамой, я возвращался мыслями к Миле. Она стояла у меня в глазах. Я был бы счастлив встрече с ней, и одновременно всё во мне сопротивлялось этому нечаянному случаю.

Распрощавшись под предлогом, что время истекло, а опаздывать на завод нельзя, у нас — строго, вышел в тамбур. Мама не утерпела проводить, а отец лишь буркнул: «Пока, Юряй!» Хотелось обнять маму, но подобных нежностей я себе не позволил и проследовал быстро по двору.

В голове крутилась одна мысль: «Встречу или нет?» Лишь за воротами переключился на заводские заботы, заставил себя отвлечься от Милы и всего, что связывало с домом. Минуту-другую ещё держала мысль, что тётя Таня в окошко неотступно следила за мной. Что ей надо? Чего она ждёт? Неужели всё ещё простить не может разоблачённого мною подкопа картошки?

Я уже насвистывал нравившиеся мне мелодии из киношек или оперетт и приблизился к двухэтажному приземистому и внешне обшарпанному дому пивнушки на углу улиц Свободы и Карла Маркса, как вдруг передо мной предстала удивительная картина: напротив входа в это злачное заведение, где всегда толпились страждущие и жаждущие с кружками в руках, а кое-кто с бидонами, любители пенистого напитка, ожидая своей очереди, или наслаждались бледно-жёлтой жидкостью, сдувая пышные шапки на мостовую, возникла хорошо знакомая мне личность.

вернуться

457

Я убеждён, что желание отца после смерти жены-прислуги снова иметь под рукой постоянную прислугу, которая ухаживала бы за ним и ублажала его, стоило ему жизни. Я ничего не смог сделать, кроме гневных обличений в адрес той, кто его умертвила, завладев однокомнатной квартирой в новом доме. Если б я затеял расследование, то оказался бы в тюрьме. Ибо именно в эту организацию подвизался сын присвоившей отцовскую квартиру. И в то время за мной не только велась усиленная слежка, но и проводились многочисленные провокации вертухаев убрать нежелательного свидетеля. Но я не полез на рожон. (2008 год.)

157
{"b":"161901","o":1}