Он не был похож на орудие убийства.

Изящная рукоятка, длинный ствол, какие–то женственные изгибы… Магазин, прямоугольный, неуклюжий, тупой, висел перед спусковым крючком, как мужской детородный орган. Несимпатичный, зато действенный. Он вынул маузер из ларца. Пистолет оказался легче, чем представлялось на глаз. На рамке он прочитал надпись: «WAFFENFABRIK MAUSER OBERNDORF». Яуберт повертел пистолет в руке, заглянул в дуло, понюхал. Ощутил запах металла и темного дерева.

Он сразу понял, что перед ним не тот пистолет.

— Вы должны его смазывать, — посоветовал он миссис Стандер, которая сидела на стуле с прямой спиной и ела его глазами. — В стволе ржавчина. Его надо хорошенько смазать. — Он почтительно и осторожно положил маузер на место.

По пути в Парл, где жил еще один владелец «черенка», он размышлял о личности убийцы. Почему он выбрал такое странное орудие? Зачем убивать жертв из пистолета, который сразу привлечет к себе внимание, как маяк в ночи? Зачем стрелять патронами столетней давности, которые могут подвести в решающий момент? Может быть, убийца все же преследует политические цели? «Буров не заставишь молчать!»

Две жертвы. Первый — англичанин, дамский угодник. Второй — африканер, гей. «Нас, буров, не заставишь молчать! Мы будем отстреливать англичан и голубых!»

Нет, уж слишком все просто. Слишком примитивно. Возможно, преступник и хочет что–то довести до общего сведения, но только не свои политические взгляды. Он пытается привлечь к себе внимание. Говорит: «Я не такой, как все. Я особенный».

В его списке было еще семь фамилий и адресов. Он побывал в двух домах престарелых, навестил трех пенсионеров и двух коллекционеров–любителей. Подержал в руках четыре различные модели маузера — «черенка», слегка отличающиеся друг от друга. Каждая модель обладала собственным неповторимым очарованием.

Среди тех, кого он навестил, не оказалось ни одного подозреваемого.

Под конец дня он вернулся в Кейптаун и направился к доктору Ханне Нортир. Когда он остановился на красный свет, к нему подошел мальчишка–газетчик. Яуберт без труда прочитал заголовок из вечернего выпуска «Аргуса»:

«Бурская бомба».

Входя следом за Ханной Нортир в кабинет, он разглядывал ее наряд. Сегодня она надела скромное темно–синее платье в мелкий красный и оранжевый цветочек. Полюбовавшись ее стройной фигуркой, Яуберт невольно подумал о том, что уж ей–то диеты ни к чему.

Они сели.

На хрупком, болезненно красивом лице психолога играла улыбка, но какая–то искусственная, не такая теплая, как в прошлый раз.

— Как сегодня поживает капитан Матт Яуберт? — спросила она, раскрывая зеленую папку.

Что он мог ей ответить?

— Хорошо.

— Вы смирились с мыслью о том, что ходите к психологу?

— Да. — Яуберт немного кривил душой: он не признался Ханне Нортир, что всю неделю с нетерпением ждал встречи с нею. Он думал о ней даже на работе, когда беседовал с владельцами маузеров. Интересно, что на него нашло? Почему визит к психологу так его радует? После первой встречи ему показалось, будто опухоль уже не так его гнетет. Она как будто немного уменьшилась, и серая пелена между ним и жизнью стала чуть прозрачнее.

И потом, со мной случилось еще кое–что, доктор Ханна. Хотите послушать душераздирающую историю о тупом полицейском и дочери похоронщика? Одноактный триллер с неожиданной концовкой. Мечта психолога, доктор Ханна. Здесь так много нюансов, в которых интересно покопаться. Самооценка, секс…

Яуберт сам себе удивился, когда понял, что ему хочется рассказать доктору Ханне Нортир о своем приключении с Ивонной Стоффберг. Поделиться с ней радостью. Оказывается, он еще может желать женщину. Поделиться горем. Рассказать о пережитом унижении. Неужели он и вправду запрограммирован на постоянные унижения?

Но оказалось, что дело не только в желании поделиться своими переживаниями. Матту Яуберту не терпелось увидеться с доктором Ханной Нортир, потому что она ему очень нравилась.

Она листала свои записи. Яуберт начал злиться. Разве она не помнит, о чем он рассказывал ей в прошлый раз? Он перед ней душу вывернул, а она все забыла! Ханна Нортир подняла на него глаза. Яуберт заметил, какое усталое выражение застыло у нее на лице, и вдруг до него дошло: он у нее сегодня не первый. До него на плечи хрупкой маленькой женщины взваливали свои несчастья восемь, десять или двенадцать пациентов.

— Во время нашей первой встречи вы очень мало рассказали о своей матери. — Доктор Нортир по–прежнему не отрывалась от своих записей. Ее нежный, мелодичный голос напоминал скрипку.

Яуберт сунул руку в карман куртки, достал сигареты «Бенсон и Хэджис», сорвал целлофановую обертку. Двадцать сигарет лежали в пачке плотными рядками. Первую сигарету всегда трудно доставать, потому что пальцы у него толстые, неуклюжие. Он подцепил фильтр ногтем, потянул. Не спеша сунув сигарету в рот, Яуберт вдруг понял, что доктор давно ждет от него ответа.

— Моя мать…

Почему он так ждал новой встречи? Он сунул руку в карман, достал зажигалку, чиркнул, поднес пламя к сигарете, затянулся. Он заметил, что его рука слегка дрожит. Убрал зажигалку в карман. Посмотрел на Ханну Нортир.

— Какой вы ее помните?

— Я… — Яуберт задумался.

— Я имею в виду ваши детские воспоминания.

Детские воспоминания? Что запоминается в начале жизни? Отдельные эпизоды, как кадры кинопленки, быстролетные мгновения, которые оказывают на тебя такое сильное воздействие, что ты без труда извлекаешь их, покрытые толстым слоем пыли, с самых дальних полок хранилища памяти.

— Моя мать была красивая.

Ему было шесть или семь лет, когда он впервые это понял. Дело было на Фортреккер–роуд, главной улице его детства. Чтобы собрать деньги на строительство новой церкви, прихожанки каждое субботнее утро устраивали торговлю оладьями. Однажды он упросил маму взять его с собой; так хотелось попробовать мягкие, пышные оладьи с хрустящей корочкой, посыпанные сахаром и корицей! Он приставал к маме до тех пор, пока не настоял на своем. Скорее всего, ей просто надоело его нытье. Рано утром на тротуаре собрались пять или шесть соседок. На улице было еще тихо; солнце всходило точно над восточной оконечностью Фортреккер–роуд, как будто улица служила ему ориентиром. Матт сидел поодаль, закрыв голову руками. Ему хотелось спать, он уже жалел, что пошел. Увидев, как деловито соседки раскладывают свой товар, он понял, что угощением и не пахнет. Он закрыл глаза — и вдруг услышал мамин голос. Голос был другой, не такой, как всегда. Матт поднял голову и посмотрел на нее. Мама стояла за столом, выкладывая оладьи на блюдо; ее руки двигались уверенно и споро, а на лице плясали солнечные зайчики. Она что–то говорила. Соседки слушали ее и смеялись. Дома мать все больше молчала, чтобы не навлечь на себя гнев отца. Оказывается, она может быть душой компании! Тогда Матт Яуберт понял, что его мама — не совсем та женщина, которую он знал.

— Наверное, про меня все просто забыли, — сказал он Ханне Нортир. — Судя по всему, мама кого–то изображала. Общую знакомую, видимо. Она прошлась по тротуару, развернулась и превратилась в другого человека — и походка была другая, и осанка, и манера поворачивать голову и шею, и жесты. «Ну–ка, угадайте, кто я?» — спросила она. Соседки хохотали так, что не могли говорить. «Ох, сейчас описаюсь», — сказала одна. До сих пор помню, какое потрясение я тогда испытал. Между взрывами хохота все выкрикивали имя женщины, которую изображала мама. А потом они захлопали. Мама с улыбкой поклонилась, а потом взошло солнце, и я понял, что мама красивая. У нее была гладкая кожа, румяные щеки и сияющие глаза. — Яуберт замолчал. Сигарета прогорела почти до конца. — Я вспомнил тот случай только на ее похоронах.

Доктор Нортир что–то писала. Яуберт затушил окурок в пепельнице, вытер ладонью верхнюю губу. Пальцы пахли табаком и дымом — неприятный запах.

— Потом, став старше, я уже не любил ее так сильно, как в детстве. Она меня разочаровала. Потому что она никогда не возражала отцу. Потому что не бросила его, несмотря на то что он притеснял ее, оскорблял, пил. Она была такой… пассивной. Нет. Не просто пассивной. Она… По вечерам в пятницу, когда отец бывал в баре, она ни разу не сказала мне: «Пойди и приведи отца из бара, потому что пора ужинать». Она обычно говорила: «Пойди поищи отца». Как будто он мог оказаться не в баре, а где–то еще. Когда я возвращался и передавал, что отец не хочет ужинать, мама меня как будто не слышала. Мне кажется, она обладала неистребимой способностью отрицать очевидное и жить в каком–то своем мире.