Наливая чайник, он увидел в угловое окно, что от буковой рощи поднимается по тропинке девушка в голубом платье, с длинными светлыми распущенными волосами.
— К вам гостья, Вилли, — крикнул он.
— Кто это, Мэри?
— Нет. Неизвестная девушка.
Вилли вскочил и в мгновение ока очутился за его плечом.
— Ужас, Тео, что мне делать? Это Джессика!
— Кто такая Джессика?
— Газель!
— Так чем вы недовольны?
— Каким образом она узнала?..
— Вот и предложите ей чаю. Я ухожу.
— Нет, Тео, не бросайте меня! Слушайте, я не могу! Сделаете мне любезность? Я пойду спрячусь на кладбище. Скажите ей, что я уехал из Трескоума и не оставил адреса и теперь здесь живете вы. Скажете? Но так, чтоб она поверила… Сплавьте ее как-нибудь! Убедитесь, что она ушла и тогда приходите за мной. Я выйду через заднюю дверь.
Хлопнула задняя дверь. Тео в задумчивости заварил чай. Длинноногая, длинноволосая девушка решительным шагом приблизилась к дому.
— Здравствуйте, Джессика, — сказал Тео, встречая ее на пороге.
Девушка сделала удивленное лицо.
— Я бы хотела видеть…
— Да-да, вам нужен Вилли. Его в данную минуту здесь нет, но вы легко его найдете.
И Тео дал Джессике подробные указания, как пройти на кладбище.
Потом закрыл снова дверь и налил себе чашку чая. Ему было грустно.
— Посмотри-ка, Минго с Монтрозом мирно соседствуют в плетенке!
— Так и есть. Ну что же, Минго и Монтроз, давайте прощаться!
— Ишь, разленились, не желают вставать!.. Надеюсь, Кейси понравился наш подарок.
— Конечно понравился, Мэри. Ей просто жаль, что ты уезжаешь.
— Никак не могла ее утешить. Ах ты Господи… Наверное, нехорошо быть такой счастливой, Джон, когда рядом кто-то убивается?
— Нет, почему же. Человек обязан быть счастливым. Особенно, когда он замужем.
— Раз так, то я, как человек обязательный, буду счастливой женой. Мы все собрали?
— Не знаю, все ли, но что вещей набрались горы, это факт.
— Знаешь, это даже к лучшему, что Октавиан и Кейт отсутствуют. Куда, они, кстати, укатили на сей раз?
— В Петру [52].
— Пирс и Барб отбыли вполне благополучно. Как мило, согласись, со стороны Пембер-Смитов, что они и Барб пригласили тоже?
— Хм-м. Подозреваю, что юная Барб будет держать юного Пирса в крепкой узде.
— Ох, Джон, я так счастлива! Ты не подержишь две минуты мою сумочку?
— Твоя сумочка весит тонну. Ты что, до сих пор носишь с собой это пресс-папье?
— Я с этим пресс-папье не расстанусь ни за что на свете!
— Хорошо, пошли уже, сентиментальное ты созданье!
— Так, теперь, кажется, действительно все. Какая здесь тишина, когда не слышно больше кукушек!
— Идем, машина ждет.
— Неужели это правда твоя машина?
— Наша машина, голубка.
— Ну да, наша.
— Пора бы тебе узнавать ее!
— Она такая громадина…
Дьюкейн и Мэри, навьюченные чемоданами и корзинами, вышли из парадной двери Трескоум-хауса и направились по газону к конечному кругу подъездной аллеи, где поджидал их большой черный «Бентли».
Из автомобиля выскочил рыжий мужчина, открыл багажник и распахнул заднюю дверцу.
— Познакомься, Мэри, — сказал Дьюкейн. — Это мой новый водитель, Питер Макрейт. Очень полезный человек.
— Здравствуйте, Питер, — сказала Мэри, пожимая ему руку.
Пожитки уложили в багажник; Мэри забралась на заднее сиденье и подоткнула под колени подол своего белого платья. Макрейт занял место впереди. Дьюкейн, кончив распоряжаться погрузкой багажа, тоже сунулся было вперед, но спохватился и проворно сел сзади, рядом с Мэри. Его разбирал смех.
— Ты что смеешься?
— Нет, ничего. Домой, Макрейт. — И — снова к Мэри: — Вот, взгляни!
Он нажал на кнопку, и между передней и задней частью салона неслышно выросла стеклянная перегородка.
Дьюкейн посмотрел в глаза Мэри Дьюкейн. Его супружеская жизнь будет не без своих шероховатостей. Но он сумеет все объяснить — со временем. Ему опять сделалось смешно. Он обнял свою жену.
— Дядя Тео, а можно мне эту индийскую марку?
— Можно, Эдвард. Бери.
— Эдвард, бессовестный! Я же первая ее увидела!
Тео быстро оторвал уголок конверта вместе с маркой. Почерк на конверте был незнакомый. Но от вида марки его бросило в дрожь.
— Вы куда, двойняшечки?
— На вершину утеса. Хотите с нами?
— Нет, я уж просто прогуляюсь на лужок.
Тео сунул письмо в карман и проводил глазами удаляющихся близнецов. Потом пересек газон, прошел через лаз в таволговой изгороди и сел на садовую скамейку. Вдали, на горизонте, поднималась над морем свинцовая тучка. Сощурясь от солнца, Тео прижал к боку письмо, лежащее у него в кармане. Потом со вздохом медленно вытащил его и вскрыл конверт.
Старик умер. Тео понял это в то самое мгновенье, как увидел письмо. Лишь для того, чтобы сообщить об этом, стал бы ныне кто-то другой писать ему оттуда. Старик умер. Перед самой кончиной помянул Тео добрым словом. Умер тот, с кем можно было бы найти примирение, — тот единственный, кто мог бы даровать ему мир.
Тео не говорил родным, что, когда был в Индии, принял монашество в одном из буддийских монастырей. Думал окончить там свои дни. Но через несколько лет покинул его, бежал после истории, в которой был замешан молодой послушник. Спустя некоторое время тело юноши выловили в Ганге. Каждый, кто писал об этом Тео, не забывал прибавить, что это был, понятно, несчастный случай.
Только старик мог бы разорвать этот порочный круг, думал Тео, спрашивая себя год за годом, не вернуться ли назад, и год за годом чувствуя, как возвращение отодвигается все дальше и у него все безнадежнее опускаются руки. Ему снились ночью шафранные одеяния, бритые головы, зеленая долина, в которой он мечтал завершить свои дни. Найти путь назад никак не удавалось. Он вспоминал, что старик питал опасения с самого начала. «Мы любим принимать к себе людей смолоду, — сказал он, — покуда их не запятнало общение с миром», — и поглядел на Тео с сомнением. Но Тео в ту пору был одержим своим желанием, как влюбленный. Он жаждал этой дисциплины, этой тишины и того, что лежало за ее пределами.
Я живу, погрязнув в собственных останках, думал Тео. Обитаю в самом себе, точно мышь среди развалин. Громоздкий, нескладный, трухлявый и пустой изнутри. Мышь снует, развалина ветшает. Вот и все. Почему я покинул их, от чего бежал? Что так непереносимо испортило для меня эту обитель? Он бежал от утраченного представления о себе, от уверенности, что его поймут и снова вернут в структуру, которую он нарушил. Когда со страстью, сулящей полное обновление, он вступал в сообщество этих людей, он, казалось, раз и навсегда оставил свое прошлое позади. Обнаружить, что даже там он остался таким же, как прежде, было ударом по его гордости, по неистребимому себялюбию, которого, как он убедился, ни на йоту не убавилось оттого, что он сделал этот жест — удалился от мира. Обитель стала местом, непригодным для него. Он пришел отдаться ей прямым и свободным. Смиренно вверить ей себя сломленным он не мог. Возможно, он слишком любил старика.
А впрочем, от одного ли порушенного представления о себе бежал он в страхе или же от чего-то еще более пугающего — ужасной потребности, свойственной его натуре? Ему открылось, какое расстояние отделяет приятных от праведных, и зрелище этой пропасти потрясло его до глубины души. Тео увидел вдали самое страшное, быть может, что только есть на свете: другое лицо любви, ее пустое лицо. Все, что он являл собою, даже лучшее в нем было связано с эгоистической, своекорыстной земной любовью. Эта тупиковая потребность означала для него неотвратимую погибель. Прав был старик, говоря, что начинать следует смолоду. Возможно, стремление унять этот безумный страх и толкнуло его столь неодолимо и внезапно в объятья прекрасного, золотисто-смуглого юноши, гибкого, точно пума. Потом было постыдное смятение, привычный отвратительный самообман, прорвавшийся наружу там, откуда, как он полагал, все это навсегда исчезло. По-настоящему он не изменился за те прошедшие годы. Да, он изведал радость. Но оказалось, что это радость ребенка, увлеченного игрой. Он заигрался на вольном воздухе, а рядом все это время высилось неизменной глыбой его прежнее «я».
