— Ну да, ну да. — Дьюкейн поежился. — И вам досталась Джуди.

Биранн несколько раз подряд глубоко втянул в себя воздух и задернул обратно шторы. Все так же глубоко дыша, вернулся на середину комнаты и стал лицом к Дьюкейну.

— Досталась, насколько это возможно, когда речь идет о Джуди.

Дьюкейн промолчал, глядя на удлиненное, слегка асимметричное лицо Биранна. Оно хранило усталое, невозмутимое выражение с оттенком скромного благородства. Да, подумалось Дьюкейну, ты и впрямь бесчувственный фрукт — отъявленный мерзавец, вот ты кто.

— Как вы намерены со мной поступить? — спросил Биранн.

Дьюкейн встряхнулся и пришел в движение: задвигал ногами, подлил виски в оба стакана.

— Вы поставили меня в трудное положение, — сказал он, медленно роняя слова.

Ему не хотелось увидеть, как Биранн вернется к привычному позерству. А еще, он был искренне озадачен, более того — ошеломлен и тем, что услышал, и тем, как теперь для них обоих складывалась ситуация.

— И что же?

— Когда вы шли сюда сегодня, — сказал Дьюкейн, — вы собирались выложить мне все это?

— Да… то есть нет. Трудно сказать. Честно говоря, я думал, вы знаете гораздо больше. Я полагал, что вам известно практически все. Допускал, что вы могли вытянуть это из Макрейта. В смысле, что он, возможно, поделился с вами своими подозрениями или даже выдал их за подлинные факты. Либо вам что-то могла шепнуть Джуди. И, разумеется, нельзя было поручиться, что Радичи не подложил еще куда-нибудь другой экземпляр своих признаний. Я, одним словом, твердо внушил себе, что вы все знаете и по каким-то своим причинам ведете со мной игру. И особенно уверовал в это после того, как вы пришли ко мне домой — в тот раз, когда застали там Джуди. Все это стало жутко действовать мне на нервы. Вы начали сниться мне по ночам. Я знаю, это звучит глупо. Но спустя немного мне самому захотелось все вам сказать. Или, во всяком случае, поделиться хоть с кем-нибудь. Мне снился по ночам и Радичи. Я знаю, вы осуждаете мое поведение, но я за него поплатился такими терзаниями, что не позавидуешь. Так можно будет, по-вашему, обойти молчанием ту часть этой истории, которая касается меня?

— Не уверен, — сказал Дьюкейн. — Вы как-никак были свидетелем убийства.

Биранн придвинул к себе стул, стоящий у стены, и сел.

— Завтра я буду корить себя за то, что свалял дурака, — сказал он. — Вы оказались далеко не тем стратегом, каким я вас воображал. Я шел сюда с таким железным убеждением, что вы все знаете, с такой решимостью признаться вам начистоту, что просто не дал себе времени продумать другой план действий. Нужно было уже через полчаса уходить отсюда. А я вот поддался вашему влиянию. Не проболтайся я вам, вы, может статься, так ничего бы и не узнали. Вы что, всерьез собирались представить полиции ваши туманные подозрения и крохи собранных вами улик? Им это не дало бы ничего. Я легко нашел бы способ отпереться. И вы действительно собирались надавить на Макрейта, рискуя увидеть в газетах имена ваших двух приятельниц?

— Не знаю, — сказал Дьюкейн. — Правда не знаю. Я тогда не решил окончательно, что делать. Но раньше, чем решить, безусловно, поговорил бы с вами. Если б вы не пришли, я сам пришел бы к вам.

У него чуть было не сорвалось с языка: «вы правильно сделали, что сказали мне». Но говорить такое не имело смысла. Чего он достиг бы этим? Он — не судья, не школьный учитель, не священник. Биранн в эти минуты испытывал, главным образом, облегчение, разрядку после мучительного напряжения, периода тревожной неопределенности, подозревая вместе с тем, что совершил грандиозный промах. Самое лучшее и, пожалуй, единственное, что мог из сочувствия к нему сделать Дьюкейн, — это, по мере возможности, устранить причину для сожалений о последнем.

— Если б вы и не проболтались, — сказал он, — все так или иначе, безусловно, выплыло бы наружу. Наверняка заговорил бы Макрейт. Но даже если бы эта история так и осталась в значительной степени непроясненной, я вряд ли мог бы составить итоговый отчет о ней, не упоминая вас.

— Ну, а теперь, когда я все рассказал, вы собираетесь меня упоминать?

Дьюкейн почувствовал, что страшно устал. Что ему хочется положить конец этому допросу. Иметь возможность обдумать то, что он узнал.

— Едва ли я смогу утаить такой факт, как убийство, — сказал он. — Это вопрос долга. Такое просто технически невозможно.

— Идите вы со своим долгом… — сказал Биранн. Он поднялся, отшвырнув в сторону стул одной рукой. — Я, получается, становлюсь виновным в недоносительстве?

— Боюсь, что так.

— Это означает конец моей карьеры.

— Да. Мне жаль, Биранн, но я просто не вижу для себя способа защитить вас. Не говоря уже о том, что вы видели, как совершилось убийство, и что у вас в руках находилось признание убийцы, нельзя забывать, что я обязан довести до конца свою миссию. Я говорил, что готов буду умолчать о том, что сочту несущественным для расследования, порученного мне. Но такое несущественным не сочтешь. В особенности не сочтешь несущественным документ, который я, с вашего позволения, оставлю у себя. Мне было поручено выяснить, почему Радичи покончил с собой. Этот листок бумаги содержит исчерпывающий ответ на данный вопрос.

— Разве не хватит того, что вы знаете ответ? Можете со спокойной совестью доложить властям предержащим, что интересы спецслужб, по вашим сведениям, не затронуты никоим образом. Почета, конечно, будет поменьше…

— Тут не в почете дело, — сказал Дьюкейн, — а в добросовестном отношении к работе. Простите, Биранн, не хочется ломать вам жизнь, но вы должны понимать…

— Да, как же, — я понимаю. Долг, работа. Вероятно, мне следует отнестись к этому философски. Или считать, что мне воздается по заслугам и тому подобное. Но я не признаю теорий о возмездии. Я исправно несу государственную службу и хочу продолжать ее нести. Я не желаю поневоле начинать жизнь заново. Я, в сущности, не совершал ничего очень уж предосудительного, мне попросту не повезло. Все это выглядело на первых порах достаточно безобидно.

— Хорошенькое «безобидно», — сказал Дьюкейн. — И потом, думаю, вам следует прекратить встречаться с Джуди Макрейт.

— Это почему же? Самому понадобилась?

— Нет, разумеется! Просто человеку в вашем положении…

— Положения у меня, судя по вашим словам, очень скоро не будет. А раз так, я, по-видимому, волен общаться с кем мне заблагорассудится. Хотя, впрочем, — как скажете. Вы теперь главный. Можете мне приказывать, ставить любые условия — покуда, понятно, не сдадите в полицию.

— Довольно, хватит, — сказал Дьюкейн.

Он чувствовал, что начинает путаться в мыслях. Не для чего было упоминать о Джуди. Он сказал:

— Послушайте, шли бы вы домой. Сейчас мы оба от усталости ничего не придумаем. Обещаю вам, что в ближайшие два-три дня я не буду предпринимать никаких шагов — и вообще не буду ничего предпринимать, не встретясь еще раз с вами. И, понятно, ни о чем пока не пророню ни слова ни единой душе. Я все обдумаю как следует. А теперь, пожалуйста, идите.

Дьюкейн распахнул дверь гостиной, и они оба вышли в холл.

— Вы ведь без пальто?

— Да, сегодня тепло.

— Ну что ж — спасибо, что пришли.

Биранн коротко хохотнул. Дьюкейн открыл парадную дверь. Они задержались на пороге.

Потребность прикоснуться к Биранну заставила Дьюкейна, одолевая смущение, положить ему руку на плечо. Биранн отстранился, повернулся и протянул ему правую руку. Они обменялись быстрым рукопожатием, и Биранн скрылся на улице.

Отворачиваясь с неловким и обессиленным жестом от закрытой двери, Дьюкейн заметил у себя под ногами письмо, лежащее на дверном коврике. Вероятно, доставили после того, как пришел домой Файви. Письмо было от Макрейта.

Охваченный недобрым предчувствием, Дьюкейн побрел с ним в гостиную. Оттуда не выветрилась еще напряженная, тяжелая атмосфера. Он вскрыл письмо, со злостью разорвав конверт. Послание от Макрейта гласило: