— Ее убили солдаты.
— Какие, немецкие?
Она саркастически усмехнулась:
— Будто союзные прямо ангелы? Нет, немцы, когда были здесь, хоть и наделали немало бед, но не они убили нашу bufale. Это сделали союзные солдаты.
— Когда? Как это случилось?
И Ливия рассказала Джеймсу вкратце историю гибели Пупетты — и то, как солдат союзников навел на них их сосед, имевший на нее зуб, потому что Ливия не ответила на его обхаживания; и то, как у них забрали все, что оставалось съестного в доме, и то, как потом пристрелили Пупетту. К середине своего рассказа Ливии пришлось прерваться, потому что ее душили слезы.
Джеймс испытал непреодолимое желание прижать ее к себе, поцеловать. Это было совсем иное чувство, не похожее на то, что он испытывал, стремясь ее поцеловать во время воздушного налета. Тогда это было возбуждение, страсть; теперь это был страх за нее, стремление утешить, и на этот раз порыв был гораздо сильнее. Он потянулся к Ливии, обвил рукой, чувствуя, что она теперь явно нуждается в его защите, видя, как она в порыве горя прячет лицо у него на груди, Джеймс прижал ее к себе, обняв по-настоящему, обеими руками. Ливия утерла слезы об его рубашку, приподняла лицо.
— А потом кинули меня в кузов… там лежала Пупетта, мне пришлось отбиваться от этих скотов. А потом их офицер… он…
— Что?
— Их офицер пытался дать моему отцу деньги за меня, — тихо сказала Ливия.
Джеймс выпустил ее из объятий. Это было чудовищно. И хуже всего было то, что он почувствовал невольно свою к этому причастность. Неудивительно, что итальянцы ненавидят своих освободителей, думал он, если те ведут себя подобным образом. То обстоятельство, что именно офицер повел себя так, еще более усугубляло ситуацию.
— Простите, Ливия! — сказал он.
— За что? Вас ведь там не было.
— Мне стыдно за то, что случилось. Более того… я потрясен. Но, послушайте… ведь можно его отыскать! Вы не заметили по нашивкам, какого он полка? Или хотя бы номер грузовика? Я добьюсь, чтобы негодяя отдали под трибунал.
Впервые Ливия видела, как Джеймс возмущен, и, признаться, это ей даже понравилось.
— За что его под трибунал? — отозвалась она. — Это мы нарушили указ, не он. По понятиям военной администрации, мы укрывали продукты, а это считается преступлением. Любой военный может любой женщине сделать такое гнусное предложение, — она покосилась на Джеймса. — Ну, или любому мужчине, все равно.
— Одно дело предлагать деньги проститутке. Но предлагать деньги порядочной девушке…
— В наше время часто никто особой разницы тут не видит…
— Но как же так! — с жаром воскликнул Джеймс.
И тут вновь обожгла мысль, посетившая его, когда Ливия посмеивалась над картинками в lupanare, — и даже еще раньше, когда он впервые прочел книгу «Супружеская жизнь». Все его прежние представления о том, что такое порядочная женщина, пожалуй, выглядят слишком наивно по нынешним временам.
Ливия поцеловала Пришиллу в лоб, обняла ее за массивную шею, попрощалась. Когда они направились обратно к дому, она сказала:
— Вы, Шеймс, не пригласите меня куда-нибудь пообедать?
— Ну, конечно! Я и рассчитывал куда-нибудь завернуть.
— Я бы не попросила, только отец с Маризой захотят, чтоб мы остались и обедали с ними. Как бы они нас ни убеждали, что у них полно еды, надо отказаться. На самом деле, ничего у них нет — я уже успела пройтись по шкафам. Хочу оставить им деньги, которые у вас заработала, но цены здесь такие, что и на эти деньги мало чего купишь.
Ливия была права: отец и сестра упрашивали их остаться на обед, но Джеймс отказался под предлогом якобы предстоящего совещания, и вместо обеда они согласились выпить по стаканчику отцовского limoncello. Джеймс заметил, с какой тоской Ливия осмотрела все вокруг, прежде чем уехать, и понял, что уезжать ей нелегко. В определенном смысле Неаполь был для нее таким же чужим городом, как и для него. Должно быть, это чудесно, подумал он, испытывать такую привязанность к родному месту, какую он прочел в глазах у Ливии. Ни одно из мест, где он прежде жил, не вызывало в нем такого же теплого чувства. Дом для него было просто обиталищем, куда возвращаешься после учебы.
И вот началось бесконечное итальянское прощание со множеством объятий и грустных заверений в любви. Оно включало также длительный церемониал поцелуев Нино, адресованных Джеймсу. Преодолев первый шок от прикосновения к собственной щеке мужской щетинистой щеки, такого непривычного наждачного ощущения, — неужели и моя щека настолько груба, не может быть! — Джеймс неожиданно для себя почувствовал, что ему приятно это мужское объятие, раскованно-смелое и вместе с тем отечески уютное.
Он завел «Мэтчлесс», Ливия уселась сзади, а Нино с Маризой навесили на ручки мотоцикла холщовые мешки, наполненные моццареллой, плавающей в соку, чтоб сохранила свежесть. Едва они тронулись, жидкость протекла на ноги Джеймсу, а чрезмерный груз, отягощенный тайно подложенным limoncello, значительно осложнял управление мотоциклом.
Оказавшись на дороге вдоль побережья, Джеймс повернул на юг к Сорренто и Амальфи. С этой стороны склоны Везувия были круты и поросли деревьями, море часто оказывалось на сотни футов внизу, так как дорога вилась среди сплошных скал, то и дело открывая перед путешественниками головокружительные дали. Ноздри заполняли теперь иные ароматы: солено-терпкий запах моря, мешавшийся с душистыми тропическими ароматами цитрусовых рощ, которые на бесконечные мили тянулись по той стороне дороги, что была ближе к морю.
— Я просиль двумести номеро з вани, — весело произнесла Ливия, когда они неслись по дороге.
— Двухместный номер с ванной занят!
На мгновение Джеймсу сладко подумалось, почему бы не заказать двуместный номер в гостинице в Сорренто.
— У мени за коза номеро.
— Заказан номер.
— Я так и сказала.
— У меня заказан номер. Но prenotato una stanza.
— Знаете, Шемс, вы очень непонятно по-нашему говорите. Ужас, как тосканец какой-нибудь.
На приморской дороге близ Сорренто они обнаружили небольшой ресторанчик. Меню не существовало, но хозяин принес на тарелках крохотных рыбок-песчанок, обвалянных в жидком тесте, поджаренных и спрыснутых лимонным соком, еще что-то под названием, как сказала Ливия, noci di mare, [48]несколько морских ежей и тарелку устриц. Подцепив одну устрицу, Ливия понюхала ее.
— Не пахнет, — произнесла она одобрительно. — Так определяют, свежие или нет.
Она взяла лимон, поднесенный хозяином, и с видом знатока выжала несколько капель на устрицу, потом подала Джеймсу.
— Ели когда-нибудь устриц, Еймс?
— Не думаю, — сказал он неуверенно, рассматривая сероватый, студенистый комок в капле прозрачной жидкости посреди раковины.
— Если бы ели, так бы не ответили. У нас говорят, раз попробуешь, навек запомнишь, — добавила она вызывающе, — как любовь.
— Признаться, — Джеймс тяжело вздохнул, — у меня и тут опыта маловато.
Она улыбнулась:
— Я знаю.
Джеймс поднял на нее глаза:
— Так заметно?
Он и не подозревал, что его неопытность настолько очевидна.
— Конечно. У женщины на этот счет особое чутье. — Она сосредоточилась на отборе еще одной крупной устрицы для себя. Слегка чокнулась с ним раковинкой, как будто провозглашая тост. — Меня это, признаться, совсем не волнует. Cincin!
— Cincin!
И они одновременно поднесли устриц к губам.
Солоноватая, сладковатая, с рыбным привкусом и алкогольной крепостью, устрица наполнила грудь запахом водорослей, щедро окропив рот морскими брызгами. Он непроизвольно надкусил, и тотчас вскипели и взорвались волной запахи. Не отдавая себе отчета, он проглотил устрицу и испытал уже иное ощущение, уловил иной аромат, когда мягкая бесформенная масса, перевалившись в глубь гортани, оставила после себя прохладный, еле ощутимый привкус морской воды.
