Добравшись до туннеля, они обнаружили, что там полным-полно народу. Некоторые принесли одеяла, но большинство просто стояло в этом густом мраке, оглашаемом звоном капель, в ожидании рассвета, — даже когда самолеты улетели, высовываться наружу было слишком опасно.

Наутро они не узнали своего города. Казалось, будто гигантскими кулаками Неаполь был раздолблен в пух и прах. Даже не тронутые улицы покрывала толстым слоем красная пыль. В нескольких местах огонь прошел прямо по дороге, почерневшие булыжники слабо дымились на солнце. Под ногой хрустело стекло. Миновали магазин, в витрине которого три консервных банки сплавились в один ком. Две женщины, увернув руки платьем, пытались их стащить: тронуть банки, не обжегшись, все еще было невозможно. Чуть поодаль собака вылизывала тротуар. Несколько немецких солдат складывали в грузовик трупы.

После того случая все четверо женщин каждую ночь брали с собой в туннель матрасы и спали там. В туннеле было темно, хоть глаз выколи, сыро и воняло — испражнениями, людьми и еще Бог знает чем, — но там было безопасно. Вместе с ними в туннеле нашла приют и еще добрая сотня людей, еще больше народу набивалось в старые акведуки и катакомбы, вырытые в пещерах из туфа прямо под городом. Ливия уже привыкла к беспрестанному шуму — к храпу, к дракам, к совокуплениям, к детскому плачу, даже к изредка случавшимся родам. Она стала свыкаться с тем, что, когда спишь, под тобой ходуном ходит земля, и толчками ссыпается цементный раствор из кирпичной кладки над головой, если бомба падает совсем близко. Но больше всего досаждали вши: крупные, жирные белесые существа наводняли каждое одеяло, каждый матрас, проникали в каждый одежный шов. Их разносили, как поговаривали, крысы, шнырявшие повсюду во тьме и с голодухи обгрызавшие у новорожденных пальчики. Налеты союзников случались каждую ночь, глубоко в туннель проникал рокот моторов, сопровождавшийся глухими ударами, грохотом и взрывной волной от сбрасываемых бомб, методично превращавших город в руины.

Война продолжалась, и отношения с немцами портились. Немцы расстреливали за малейшую провинность, за малейшее нарушение законов военного времени. И кроме горстки фашистов да чиновников, освобожденных от воинской повинности, не было рядом мужчин, чтобы защитить, разве что scugnizzi, уличные мальчишки, только они и оказывали, если это можно так назвать, сопротивление. Эти стайками бросались на немецкие танки, зашвыривая бутылки с зажигательной смесью в щель под ствол пушки. Немцы в свою очередь строчили по ним из пулеметов, и мальчишечьи трупы оставались лежать на камнях.

От постоянных бомбежек нервы у Квартиллы уже были на пределе, и однажды на крыльце своего дома обнаружив труп, она велела Ливии возвращаться домой в Фишино, убеждая, что там безопаснее. Ливия предложила свекрови собраться всей семьей и отправиться в Фишино вместе, но та и слушать не захотела.

— Я родилась в Неаполе, — отрезала она, — в нем и умру, если Господу так будет угодно.

Железная дорога пострадала от налетов, ехать пришлось долго. Но оказалось, что в деревне намного тише, чем в Неаполе. Правда, готовить теперь было почти не из чего, и порой Ливии неловко было перед людьми за такую еду. Даже кабанчик Гарибальди заметно отощал, ведь теперь объедков ему почти не доставалось. Пришлось прирезать его на колбасы, но и тех хватило лишь на пару недель.

Ливию не переставала терзать тревога за Энцо. Она умоляла сестру сказать ей, жив он и нет. Мариза всякий раз разводила руками, говоря:

— Мне, как по радио, издалека что-то приходит. Иногда вроде ясно слышу, иногда — вроде не очень, но чаще — просто отдается гулким эхом. Вот так и с Энцо. Одно могу сказать: очень он далеко.

Немецкие солдаты, теперь ставшие основными посетителями ресторанчика, обычно вели себя пристойно. Но как-то раз ночью в деревне раздались пьяные выкрики, за ними автоматная очередь. На следующее утро остывший труп вдовы Эсмерельды нашли у обочины перед ее домом. В ту же ночь Мариза подобрала немного машинного масла из лужицы на площади и, смешав с кровью петушиного гребешка и толченой яичной скорлупой, совершила над ним колдовской обряд. Случайно, нет ли, этого Ливия сказать не могла, но только когда немецкие танки проезжали через деревню, один внезапно пыхнул и осел, охваченный удушливым дымом.

Но вот настал день, которого ждали все. Армада военных кораблей заполнила залив, на гром орудий и вспышки Пришилла с Пупеттой отзывались мычанием и били копытом. На другой день грохот усилился, теперь грохотало со стороны Неаполя, это немцы взрывали все, что не смогли прихватить с собой. Долгожданные союзные войска высадились наконец в Италии.

Сначала все это напоминало радостный карнавал. Твердили, что нацисты тысячами сдавались в плен, что союзники высадились по всему побережью, что уже и Рим взят. Но ни один из этих слухов, как оказалось, даже отдаленно не отражал истинное положение. Нет, британцам и американцам приходилось биться за каждую пядь земли. Поначалу в тот год водились хоть какие-то продукты, но с поворотом осени на зиму начался голод. Остерия не закрывалась только благодаря опеке некоторых клиентов со связями, таких как Альберто; он часто заранее присылал провизию, из которой и заказывались кушанья. Для прочих же посетителей рацион ограничивался тем, что попадалось под руку семейству Пертини. Например, подавался суп, приготовленный на воде со специями, в которой накануне отваривали пасту, или салат с замоченными в молоке крошками черствого хлеба. Лишь благодаря искусству Ливии эта скудная пища приобретала некоторый вкус. К Рождеству уже и паста стала редкостью, мешок муки стоил больше, чем составляла их недельная выручка.

Уже до того, как солдаты-союзники заявились к Пертини, чтобы изъять остатки продовольствия, стало очевидным, что это освобождение нисколько не лучше, а кое в чем даже и похуже, чем немецкая оккупация. В теперешнем противоборстве сторон в Италии самой Италии места не было, и нужды гражданского населения выглядели жалкими и ничтожными в сравнении с жаждой выиграть эту войну.

Почуяв, что Джеймс проснулся, маленькая ящерка поспешно юркнула в трещину на стене. Впервые за много месяцев ему выпала роскошь спать в одиночестве, к тому же на необъятной кровати, потому сначала Джеймс не мог сообразить, где находится. Потом он увидал разрисованные ставни, прикрывавшие высокие окна. Встал с постели, подошел, раздвинул. Рисунок ставень в духе trompe d'oeil [25]в точности воспроизводил вид на Неаполитанский залив за окном, правда вместо военных кораблей в нарисованном море резвились обнаженные нимфы.

Надев форму, Джеймс побрился у покрытого бурыми пятнами зеркала под пытливым взглядом серебряного херувима. Его раздражало, что бриться по-прежнему приходится раз в неделю. Прищурившись, вгляделся в свое отражение. Благодаря пышной мыльной пене на подбородке можно было представить, как бы он смотрелся с бородой, — явно старше, солидней. Стоило соскоблить со щек мыло, и снова из зеркала на него смотрела мальчишеская физиономия. Правда, Джеймсу показалось, будто вьющиеся, темные с рыжинкой волосы уже редеют на затылке. Некоторые утверждали, что волосы выпадают от армейского шампуня. Нет-нет, решил он, в двадцать два года лысеть еще не пора.

В университете Джеймс был студентом классического факультета. В истории и в языке Древнего Рима он чувствовал некую надежность, ведь все это имело отношение к империи, в чем-то схожей с той, какой была признана служить и его культура. И еще этот предмет имел то явное преимущество, что в нем столько веков ничего не менялось. Латынью овладеть не трудней, чем игрой в крикет, даже много легче: стоит усвоить набор определенных грамматических правил, и уже все предельно ясно, пусть даже нет возможности справиться у живого древнего римлянина, так это или нет. Когда Джеймса призвали, его лингвистических способностей оказалось достаточно, чтобы определить его по разведывательной линии — точнее говоря, в Службу армейской контрразведки, — где ему предложили выучить на выбор один из трех языков: итальянский, французский или арабский. Итальянский показался ему наиболее близким к латыни, и Джеймс выбрал его. И не без удовольствия пробыл несколько недель под опекой меланхоличного тосканского графа, заставлявшего его читать вслух Данте, пока Джеймс не достиг беглости. После чего по типичному для армейской контрразведки разгильдяйству его услали в Африку. Чтобы добиться переброски в Европу, Джеймсу пришлось прибегнуть к помощи своего командира.