Джеймс смолчал.

— Неужели вам так-таки нечего предъявить этому аптекарю Дзагарелле? — вздохнув, произнес майор, переводя взгляд с Джеймса на Эрика.

— Нечего, сэр… — пробормотал Эрик.

— Насколько я понимаю, в результате его выпустили из заключения?

— Так точно, сэр, — сквозь зубы процедил Джеймс.

— Выходит, вы признали, по меньшей мере, одно задержание незаконным, — язвительно бросил майор.

— Так точно, сэр.

— Таким образом, выставив на явное посмешище союзную военную администрацию. — Майор указал на дверь: — Выметайтесь вон, Гулд. И вы, Винченцо. Постарайтесь оба как можно дольше не показываться мне на глаза.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Джеймс и робко добавил: — Насчет того расхитителя провода, сэр…

Майор сверкнул на него глазами:

— Позвоню куда следует, хотя, ей-богу, у меня полным-полно куда более важных дел.

В тот вечер Маллони появился, как обычно, ровнехонько в семь. Но, церемонно ударяя в гонг, он явно еле сдерживал переполнявшее его ликование. Все прояснилось, едва он стал расставлять фаянсовую посуду: вместо обычных плоских тарелок, на которых подавалась «Тушенка с овощами», британским офицерам были предложены суповые миски.

— Эй, Маллони, в чем дело? — спросил Керник.

— Эта зуп, — произнес не без гордости Маллони. — Мясе зуп.

Выйдя из комнаты, он вернулся затем с треснутой супницей такой громадной, что едва удерживал ее в руках. Размером и формой супница напоминала немецкую морскую мину. Но едва Маллони приподнял крышку, Джеймс увидел, что внутри — кто бы сомневался! — темнела вязкая жижа, чем-то напоминавшая пиво «Браун Виндзор».

— Что-то новенькое, — одобрительно прокомментировал Уолтерс. — Молодец малый, старается.

Маллони переходил от одного к другому со своей супницей. Но по мере того как суп разливался, странная тишина воцарялась за столом. Исследуя содержимое своей миски, Керник буркнул: «М-да…»

Черпая себе суп, Джеймс отметил его необычную консистенцию. Наполовину он состоял из желеобразной массы, наполовину из совершенно ненасыщенной жидкости. Вглядевшись попристальнее, Джеймс понял, что Маллони создал этот суп путем нехитрого трюка, — использовав меньше жестянок «Тушенки с овощами», чем обычно, но разбавив содержимое значительным количеством теплой воды.

— Мясе зуп с овощны шарик, — важно объявил Маллони, разлив суп по мискам. — Приятны аппетит.

Учтивые до несокрушимости британские офицеры послушно взялись за ложки и погрузили их в миски.

Вскоре стало очевидным, что «мясе зуп» Маллони столь же отвратителен на вкус, как и на вид. Разведенные водой консервированные помои не имели ни малейшего вкуса, но при этом странным образом усугублялось гадкое ощущение склизкой прогорклости. Словом, как в отчаянии отметил про себя Джеймс, это было истинно мерзостное завершение истинно мерзостного дня.

Написав в Неаполь родным Энцо, что ей сообщили о его гибели, Ливия, однако, ответа не получила.

Когда мясо Пупетты было съедено, семейству Пертини пришлось примириться с тем, что еды уже почти не осталось никакой, кроме моццареллы, которую готовили каждый день из молока Пришиллы. В обычные времена, продавая этот сыр, они вполне могли бы обеспечить себя другим необходимым провиантом — например, мукой, солью. Но вывезти сыр было не на чем, потому приходилось съедать его самим, чтобы не пропадал. Порой казалось просто бессмысленным гнуть спину и трудиться ради того, что все равно придется выбрасывать, но Пришиллу все же доить было необходимо, чтоб у нее не воспалялись сосцы.

Мысли о тракторе, которого не было, изводили Ливию постоянно. Был бы трактор, можно было бы отвозить сыр на рынок. С трактором можно и землю пахать, и хоть как-то восстановить свои потери.

После того, как до деревни дошли слухи о гибели Энцо, Альберто неделю выжидал, потом возобновил свою атаку с новой силой. Будто в насмешку над их нищетой, он заявился к ним однажды днем в роскошном новом «бугатти». Высвободив из-за руля тучное тело, поднес Ливии белую булку — такую она не видала уже несколько лет. Хотела было отказаться, но, вспомнив об отце и о Маризе, поняла, что теперь не время проявлять волю и характер. Подавив гордость, она потянулась за хлебом, в намерении с почтением его принять. Альберто победно ухмыльнулся. Ливия бросила:

— Хочу, чтоб ты знал, Альберто. Я беру у тебя хлеб, потому что вынуждена взять, но постель с тобой делить не стану.

Улыбка не исчезла с физиономии Альберто. Он быстро подтянул хлеб к себе, как мальчишка, который игрушкой дразнит сестренку. Но, увидев, как ее рука невольно потянулась следом, рассмеялся и протянул ей хлеб.

— Однажды ты поймешь, что и тут у тебя выбора не будет, — тихо проговорил он. — Птичку таким же манером подлавливают. Сначала сыплешь ей крошки, чтоб приучилась клевать с руки. Потом — хап!

Он сжал руку в кулак.

— Альберто, — устало сказала Ливия. — Зачем тебе я? Чего тебе еще не хватает? Полно девчонок, бери любую.

Он придвинулся к ней близко, так близко, что она ощутила на своей щеке его дыхание. Рука, скользнув, обвилась вокруг нее.

— Ясное дело, полно. Но я решил, что мне ты нужна, а главное — всем вокруг про это известно. Если я опозорюсь, меня поднимут на смех. А при моем положении насмешки — совсем ни к чему. Я должен, Ливия, тебя заполучить.

Его крупные, мясистые губы и жесткие усы коснулись ее уха, язык похотливо потянулся лизнуть мочку. Ливию передернуло, но по его рычанию она поняла, что ее сопротивление возбуждает его сильнее, чем молчаливое согласие. Мариза права, подумала Ливия: не нужны ему мои чувства, ему надо взять меня с боем. Ей вспомнился солдат, державший ее за руки, когда Пупетта истекала кровью, вспомнилось, как возбудило его то, что она сопротивлялась, как даже и офицера проняло, наблюдавшего за этой сценой. Что это приключается с мужчинами на войне, отчего им так сладко внезапно почуять свою власть? И уже, испытав вкус власти, смогут ли они когда-нибудь от этого отказаться?

Что было крайне удивительно, Джеймс столкнулся наконец с юной неаполитанкой, чья репутация оказалась поистине безупречной.

По означенному адресу в пригороде Вомеро обнаружился элегантный дом. Когда Джеймс пришел туда с проверкой, его провели в гостиную, обставленную с большим вкусом и явно свидетельствующую о достатке. Эмилия ди Каталита-Госта была помолвлена с неким штабным офицером; она немного говорила по-английски и была явно хорошо образована. Нежной миловидностью она чем-то напоминала Джейн. Тут же оказался и ее родитель, представительный господин лет шестидесяти в безупречном костюме. Он поведал Джеймсу о семейных поместьях в Тоскане, которые в данный момент, увы, оказались отрезаны линией фронта, — и вскоре они оба обнаружили общий интерес к творчеству Данте.

Было приятно оказаться в обществе цивилизованных людей. Когда наступили сумерки и стало ясно, что Джеймсу пора уходить, он воспринял это даже с некоторой досадой. И постарался деликатнее намекнуть отцу, что его рапорт не создаст ни синьорине Каталита-Госта, ни ее жениху никаких проблем, а ей самой пожелал долгого и счастливого семейного счастья. С равной деликатностью родитель кивнул, свидетельствуя, что все понял.

Джеймс перед уходом попросил разрешения слегка осмотреть дом. Отец Эмилии несколько замялся:

— Увы, во время оккупации здесь квартировались немецкие офицеры, — робко сказал он. — Мне бы не хотелось показывать вам комнаты в том виде, в каком они их оставили. Однако был бы рад, если бы вы оказали мне честь и недели через две пожаловали бы к ужину, когда все здесь вернется в прежнее состояние.

Джеймс проявил понимание, и они твердо условились встретиться через две недели.

— Да, вот еще что, — сказал синьор ди Каталита-Госта. — Хотел просить вас об одной любезности, правда, мне так неловко злоупотреблять вашим вниманием.