Джеймс выдавил из себя сочувственный вздох.

— Понимаешь, — с тоской сказал Слон, — у Элены теперь возникла куча свободного времени. Закрыли школу, где она, вроде, преподавала. Когда работала, так хоть, по крайней мере, уставала. А теперь заведется, удержу нет.

— Если тебе надоело, — сказал Джеймс, — почему бы ее не турнуть?

Слон погладил усы, устремив взгляд в пространство.

— Легко сказать, старина. Легко сказать.

Они сошлись во мнении, что в тех редких случаях, когда Маллони способен дополнить их рацион солониной, Слону надо помогать, подсовывая добавки, поскольку теперь весь Неаполь твердо убежден, что именно этот продукт производит возбуждающий эффект. В солонинные вечера Слон сидел в одиночестве, с выражением твердой решимости поглощая свой ужин, а, отужинав, тотчас срывался с места, торопясь к своей возлюбленной, пока не иссякло действие мясной пищи.

Как-то вечером, он отвел вышедшего на прогулку Джеймса в сторонку.

— Гулд, как сказать: «По-моему, на сегодня уже выше крыши»?

— Примерно так: «Penso che dovremo fermarmi adesso».

— Ну, а это: «Поглядеть я не против, только сам, пожалуй, не буду»?

— Non mi dispiace guardare ma preferisco non partecipare.

— Спасибо.

Слон кивнул, расправил плечи и зашагал в темноту.

Джеймсу подумалось, что Слон едва ли так же трусит, когда совершает вылазку на вражескую территорию с каким-нибудь своим секретным заданием.

Несмотря на отдельные неудачи, Джеймс, однако, уже мог сказать себе, что наконец-то район взят им под некоторый контроль. Залежи бумаг, доставшиеся ему в наследство от предшественника, сократились до удобоваримых размеров. Жестяная коробка из-под печенья, некогда набитая купюрами малого достоинства, предназначенными для взяток и подкупа, теперь вмещала исключительно отточенные карандаши. Появился реестр посещений, который Карло и Энрико пока старались игнорировать. Джеймсу даже удалось разжиться одним серым металлическим шкафом для хранения документов, составлявшим его тайную гордость. Несмотря на ограниченность ресурсов и трудные условия, в которых приходилось работать, Джеймс добился некоторого успеха.

И все же с каждым днем в нем крепло сознание, что то, ради чего он так усиленно старается, в конечном счете этих усилий не стоит. Подобно учителю, который бьется, чтобы удержать в узде разболтанных учеников, добиваясь от них внимания, и в результате обнаруживается, что сказать-то ему нечего, Джеймс пребывал в некоторой растерянности. Наступление на черный рынок не ухудшило жизнь простых итальянцев, но и не сделало ее лучше. Запреты военнослужащим вступать в брак не повлекли за собой никакого прорыва на фронте. Джеймс ощущал странное смятение, какую-то непонятную тоску. Это озадачивало: ведь зачастую он работает по четырнадцать часов в сутки, уместно ли говорить о тоске, во всяком случае, в привычном смысле? Но стоило пройти мимо лимонного дерева в цвету, внезапно уловить льющийся через раскрытое окно аромат незнакомых, экзотических трав, или услышать из-за чьей-то двери обрывок оперной арии, или если просто внезапно за работой его пронзало лучом, обволакивая теплом, неаполитанское солнце, у Джеймса вдруг возникало необычное ощущение, сходное с острым чувством голода. Может, это и в самом деле голод, думал он: неизбывная консервная диета Маллони настолько ему опротивела, что зачастую Джеймс не мог заставить себя сесть за стол. Но жаловаться даже на ум не приходило. В сравнении с теми жертвами, которые приносятся сейчас столькими людьми, его собственная жизнь была до смешного благополучна. Как можно думать о каких-то мелких лишениях, когда кругом идет война.

В следующий раз появившись в Фишино, Альберто принес курицу, чтоб Ливия ему ее приготовила.

— Она не так молода, — сказал он, схватив птицу за шею и оглядывая со всех сторон, пока та била крыльями и кудахтала в тисках его пальцев. — Да и не очень жирна. Но сама знаешь поговорку: gallina vechhia fa buon brodo. Чем старей курица, тем наваристей бульон.

И он свернул курице шею, прежде чем с поклоном передать тушку Ливии.

С тех пор как был прикончен последний кусочек булки, еды уже в доме не осталось, и у Ливии текли слюнки, пока курица варилась в кастрюле с луком, сельдереем и морковками, которые также принес Альберто.

— Может, присядешь со мной? — предложил он.

— Не могу. Готовлю.

— Но ведь, кроме меня, посетителей нет. — Он поставил на стол две тарелки и два прибора. — Да и курица хороша! — сказал он с нажимом.

Ливия отошла и осталась у плиты:

— Что поделать…

Бульон сварился. Альберто смотрел, как Ливия вынимает курицу из кастрюли и выкладывает на блюдо. Она налила в тарелку бульон из кастрюли и тотчас подала ему, слегка загустив пастой.

— Простая казалось бы штука, — приговаривал он, черпая полной ложкой. — А отлично сготовить не так-то просто. До чего же вкусно, Ливия!

Несмотря ни на что, ей стало приятно:

— Спасибо.

— Может, отведаешь немного?

— Нет.

Она уже прикинула, что потом доест остатки. Даже жирному Альберто никак не осилить целую кастрюлю бульона, особенно в такое время, когда люди годами не видят мяса, ну а курицы, вроде этой, хватит, чтоб кормиться целому семейству не одну неделю.

— Как знаешь. — Альберто снова налег на бульон. — Нет, правда, очень вкусно!

Суп получился того изумительного сероватого цвета, какой бывает, когда курица хорошо проварится; на поверхности поблескивали золотые искорки жира. От голода у Ливии кружилась голова, и если б не оперлась на плиту, она, наверно, упала бы. У нее на глазах Альберто выдул весь бульон до капли.

— Ну, а теперь, — сказал он, потянувшись к курице, — примемся за secondo. [38]

Жирными пальцами он разорвал птицу, ловко отделив белое мясо от кости, умелым движением выкрутив ножки с окорочками, и вот уже разделанная курица распласталась на блюде.

— Прошу, — сказал он, указывая Ливии на второй прибор.

— Не могу… — снова повторила она.

Но, ощутив исходивший от вареной курицы аромат, почувствовала, что слабеет, что едва держится на ногах, и значит не будет ничего предосудительного, если она позволит себе присесть. Альберто сунул длинный кусок грудки в рот и с выражением невыразимого удовольствия принялся жевать. Затем, подхватив кусочек поменьше, протянул Ливии. Она было потянулась к курятине, как вдруг почувствовала, что его рука легла ей на плечо, слегка клоня его к столу. Ливия поняла, чего он добивается, и покорно открыла рот навстречу, куску, который Альберто туда и вложил.

И прикрыла глаза. Так было легче. Она чувствовала, как его толстые, липкие от куриного жира пальцы тычутся ей в губы, но ощущала лишь вкус курицы. Сочный, густой мясной аромат заполнил рот, наполнил мысли, вытеснив все остальное. Аромат ушел. И Ливия, уже собой не владея, приоткрыла рот, чтоб еще раз испытать то же: так птенец раскрывает клюв навстречу корму. Два толстых пальца проползли ей в рот, и она почувствовала, как с жадностью слизывает с них куриный жир, стараясь не упустить ни капельки.

Альберто убрал пальцы, и Ливия открыла глаза, сгорая от стыда за содеянное. Но в его пальцах увидала очередной кусок курицы — sella, седловинку, два кусочка темной мякоти из нижней части, прямо за крылышками: самое вкусное мясо. Снова Ливия прикрыла глаза, и снова почувствовала, как его пальцы пробираются к ней в рот, и снова слизала с них все до капли. Голос Альберто зашептал ей прямо в ухо:

— Когда в прошлый раз спросила, почему — ты, я соврал. Плевать, что надо мной будут смеяться. Это потому что я тебя люблю.

То, что происходило, то, что она слышала, ей с закрытыми глазами вынести было легче. Ливия молчала. Немного погодя еще один кусочек курицы ткнулся ей в губы.

Когда Альберто ушел, Ливию едва не стошнило. В тот же вечер она заглянула в самый дальний угол кухни, где оставила кастрюлю, куда аккуратно сливала куриную кровь, и кликнула Маризу: