На следующее утро он сопровождал ее на рынок.

— Первое, что вы должны усвоить, в Италии не просто блюда готовят, а специально подбирают, из чего их составить, — сказала Ливия. — Сперва надо выбрать что-нибудь особо привлекательное на вид, потом подкупать то, что к нему подойдет.

— Что же мы ищем сегодня?

Она повела плечами.

— Кто его знает? Ну, например, рыбу. Помидоры. Овощи, конечно.

Она вынула из корзины на прилавке кабачок, слегка согнула:

— Этот сорван вчера, потому немного вялый.

Кабачок внезапно треснул пополам, и Ливия пренебрежительно кинула обе половинки обратно в корзину. Лотошник заорал на нее, твердя, что его кабачки самые свежие на рынке, и вообще, кто будет платить за сломанный кабачок? Не удостоив его вниманием, Ливия нырнула в толпу орущих неаполитанцев, окруживших рыбный прилавок, орудуя локтями, пробилась в самую гущу и возникла снова с победным видом таща толстенный, как бревно, обрубок рыбы-сабли.

— А вообще, — сказала она, — если видишь что-то по-настоящему стоящее, надо быть готовым, что за это придется побороться. Теперь надо купить немного перцев, чтобы приготовить соус.

Чуть позже Ливии удалось обнаружить несколько кабачков, которые ей приглянулись, а когда вернулись на кухню, Джеймс следил, как она раскладывает их на две кучки: одна состояла из плодов шириной с запястье и с оранжевыми, в прожилках, цветками на концах, другая из распустившихся в форме звезды цветков.

— Красивые, — сказал Джеймс, берясь за один цветок.

— К тому же еще и вкусные.

— Вы едите цветы?! — спросил он изумленно.

— Ну да. Заполняем их моццареллой, окунаем слегка в смесь яиц, молока и муки и поджариваем. Но только мужские цветки. Женские чересчур нежные.

— Понятия не имел, — сказал он, взяв цветок и прилаживая ей за ухо, — что цветы могут быть мужские и женские. Не говоря уж о том, что они съедобные.

— Все делится на женское и мужское, и все съедобно. Только надо знать, что и как готовить.

— У нас в Англии говорят: каков соус для гусыни, таков и для гуся.

— Глупость какая! У гусыни вкус нежный, потому ее готовить надо в мягком соусе с белым вином, можно добавить еще таррагон или орегано. А мясо гуся сильно отдает дичью. Надо добавлять то, что сгущает вкус: скажем, красное вино или грибы. То же и с gallina, курицей, и pollastrello, петушком. — Тут она искоса взглянула на Джеймса: — Если англичане готовят pollastrello и gallina одним манером, с ними все ясно.

— Что вам ясно? — с любопытством спросил Джеймс.

Но Ливия так была занята стряпней, что лишь сделала большие глаза, как бы давая понять: о чем уж тут говорить!

Потом он смотрел, как она, взяв один из нежных бархатистых цветков, быстро обмакнула его в плошку с взбитой смесью. Подержала слегка над нею, чтобы лишняя жидкость стекла, и переложила в большую кастрюлю с шипящим оливковым маслом. Чуть посолила, затем подхватила один цветок и откусила капельку с критическим видом. Видимо, вкус был ею одобрен, потому что Ливия кивнула и протянула цветок Джеймсу:

— Попробуйте! Ну же, они вкусней, когда прямо с огня!

Он удержал ее за запястье. Взбитая смесь превратилась в прозрачную корочку, хрустящую и ломкую, как слоеное пирожное. Цветок внутри стал мягче, отозвавшись во рту бесплотным, растворившимся без остатка нежным ароматом.

Ливия наблюдала за Джеймсом, ожидая его реакции, но мысли его были поглощены только одним: он держит ее за руку, и так близко ее прекрасные губы, все, как и у него, в крапинках душистого масла. Он слизнул языком крапинки с губ, впитав их вкус и представив, что такой же будет вкус и ее губ, если он сейчас ее поцелует.

— Непостижимо, — выдохнул он, с неохотой отпуская ее руку. — Совершенно необыкновенный вкус.

Приятным, теплым неаполитанским утром Ливия и Джеймс брели вместе с рынка, нагруженные провизией. Джеймс вытянул вперед в одной руке громадный, размером в грейпфрут, и алый, как неаполитанский закат, помидор.

— Еще разок!

— То-майто.

— Тома-ато! — поправил он. — Ну, а это, — сунув руку в сумку, он вынул баклажан, — будет «оо-бер-джин».

Ливия насупилась:

— Эрик говорит, что это «ээйгплент». [45]

— Но это же чушь! Как это может быть? Разве melanzana [46]похожа на яйцо?

Подумав, Ливия повторила:

— Оо-бер-джин.

— Ну вот! — сказал Джеймс с явным удовлетворением.

Один-ноль в пользу Британии.

Однажды они оказались у лотка, которого Джеймс прежде не видал. Он был заставлен крошечными клетками, и в каждой клетке сидело по птичке. Пение дроздов, соловьев и малиновок заполняло все вокруг, и на миг Джеймс снова оказался в Англии, среди знакомой рассветной весенней многоголосицы.

— Не понимаю… Это для тех, кто держит дома птиц? — спросил он у Ливии.

— Держит дома? — рассмеялась Ливия. — Нет. Это для пирогов.

Джеймс скривился:

— Вы и птиц едите?

— Конечно. Здесь все едят все. Хотя я лично, ни за что бы не стала есть соловья. Песня слаще, чем мясо, да и не только в том дело. Эй, что вы делаете?!

Не удержавшись, Джеймс выгреб пачку лир из кармана, сунул в руку продавцу и распахнул дверцы клеток. Над головой захлопали крылья, птички, вырвавшись на свободу, разлетелись. Продавец послал в адрес безумца обличительную тираду, даже Ливия явно опешила.

— Капитан Гоаль, вы еще чуднее, чем кажетесь, — проговорила она.

— На здоровье. Пирогов и так вполне достаточно, а малиновок осталось не так уж много.

Она повела плечами.

— О'кей!

Джеймс остановился.

— Как вы сказали?

— Я сказала «о'кей». А что?

— Ничего.

Весь день он тщательно к ней прислушивался, подмечая, как часто она произносит это «о'кей». По правде говоря, ее «о'кей» звучало странновато, получалось «оо-кайя», с ударением на втором слоге ее трехсложного восклицания. Вдобавок она употребляла его в несколько раздраженно. Если, например, чья-то просьба отвлекала ее от дел, Ливия, сердито тряхнув головой, выкрикивала:

— Оо-кайя! Оо-кайя! Щаас!

Американская зараза распространялась едва заметно, но всякий раз, когда Джеймс с ней сталкивался, его пронзало острое жало ревности.

— Понимаешь, — признавался он Слону, — я ее люблю.

— Говоришь «люблю», с чего ты так уверен?

— Я думаю о ней каждую минуту. Когда сижу за письменным столом, мысленно все время с ней разговариваю. Ну, а при ней несу всякую околесицу. Выдумываю всякие глупости, только чтобы произвести на нее впечатление. Иногда даже совершаю глупости, даже если ее нет рядом, в надежде, чтоб только привлечь ее внимание. Ради нее учусь готовить. Лежу в постели и вижу Ливию в белом подвенечном платье, она идет по проходу в церкви в деревне, откуда родом моя семья. Потом представляю себе, как снимаю с нее подвенечное платье, вижу ее нагой, кидаю на огромную постель и…

— Так, ясно, — быстро перебил его Слон. — Судя по твоим словам, ты, наверное, и впрямь… э-э-э… увлечен ею. Либо увлечен, либо у тебя начинается малярия.

— Мне нужно съездить домой, — объявила Ливия однажды вечером. — Надо сыру еще привезти и проведать, как там сестра и отец.

— Если хотите, могу подбросить вас на мотоцикле, — сказал Джеймс, стараясь не выдать свое волнение. — Ну и, э-э-э… Амальфи, например, симпатичное местечко, правда? Можно было б на день туда подскочить.

— Спасибо, — отозвалась Ливия. — Было бы здорово.

Я ей нравлюсь, думал он, вне себя от счастья. Я ей определеннонравлюсь. Мы едем на прогулку.

В очередной жаркий день они покатили в сторону Везувия. Пропитавшаяся солнцем округа обдавала их волна за волной ароматами померанцевого цвета, мирты, цветущего тимьяна и особым запахом выжженной на солнце дорожной пыли. То тут, то там попадались рытвины, и Джеймс намеренно поворачивал руль в самый последний момент, просто чтоб с трепетом почувствовать, как руки Ливии крепче вцепляются в него. Может, потому итальянцы такие плохие водители, подумал Джеймс, что им всякая езда вроде забавы. Он резко крутанул руль, объезжая самую глубокую воронку от бомбы, и Ливия его ущипнула.