Сначала я лишь пялюсь на буквы, написанные Кассией.

Они прекрасны. Хотел бы я уметь так же. Хотел бы я, чтобы она научила меня писать. Во мне пронеслась волна горечи, как будто кто-то впрыснул ее шприцем в мои вены. Но я умею справляться с чувствами: надо просто помнить, что ни к чему хорошему это не ведет. Я и раньше страдал от потери Кассии, и ничего из этого не вышло. Гораздо важнее осознать то, что я потратил свою жизнь, чтобы не стать таким человеком.

У меня уходит несколько секунд, чтобы расшифровать этот код — первичный код с подстановкой, какой мы изучали в детстве, — когда Общество отбирало тех, кто лучше всех годился для работы сортировщика. Интересно, кто-нибудь еще расшифровал это послание до того, как оно попало мне в руки? Читал ли его Кай?

Ксандер, написала Кассия, я хотела сказать тебе, что со мной все хорошо, и также поведать еще кое о чем. Прежде всего, никогда не принимай синие таблетки. Я знаю, что Восстание изъяло все таблетки, но если тебе попадется хоть одна синяя, избавься от нее. Они могут убить тебя.

Стоп. Я перечитываю предложение. Это же не правда. Или нет? Синие таблетки предназначены, чтобы спасать нас. Восстание сказало бы, если это было ложью. Или не сказало? Знают ли они об этом? Следующее ее предложение подтверждает, что, да, они знают.

Кажется, для Восстания общеизвестно, что синие таблетки отравлены, но я не хотела, чтобы ты на собственном примере выяснил этот факт. Я пыталась сказать тебе об этом через порт и думала, что ты понял меня, но потом начала беспокоиться, что все же не понял. Общество поддерживало в нас веру, что синие таблетки спасают нас. Но они, наоборот, лишают сил и парализуют. И если никто вовремя не придет на помощь, ты просто умрешь. Я видела в Каньоне пример того, как это случилось.

Она видела. Значит, она, действительно, знает.

Есть что-то значимое в этом синем цвете. Она же пыталась сказать мне. Я чувствую тошноту. Почему Восстание не предупредило меня?Таблетки могли убить ее. Это было бы на моей совести. Как я мог совершить такую ошибку?

Пара во дворе теперь разговаривает тише. Я отворачиваюсь. Продолжаю читать, мысли скачут. Следующее предложение приносит небольшое облегчение: по-крайней мере я не ошибся насчет того, что она член Восстания.

Я в рядах Восстания.

Об этом я тоже пыталась сказать тебе.

Мне следовало написать тебе раньше, но ты был чиновником. Я не хотела доставлять тебе неприятности. И ты никогда не видел, как я пишу от руки. Как бы ты догадался, что это сообщение от меня, даже если архивисты скажут так? Поэтому я нашла способ передать тебе послание — через Кая. Он видел, как я пишу, и подтвердит тебе, что послание, действительно, от меня.

Я знаю, что ты в рядах повстанцев. Я поняла, что ты пытался сказать мне через порт. Я должна была сама догадаться — ты всегда был первым среди нас, кто принимал правильные решения.

И еще кое-что я хотела сказать тебе лично, о чем не хотела упоминать в письме. Я хотела поговорить с тобой лицом к лицу. Но теперь просто обязана написать об этом, на случай, если у нас не получится встретиться в ближайшее время.

Я знаю, что ты любишь меня. Я тоже люблю тебя, и всегда буду, но…

На этом предложение обрывается. Вода повредила оставшуюся часть послания, размыла и сделала неразборчивыми слова. На мгновение я испытываю злость. Как оно может быть испорчено именно на этом самом важном месте? Что она хотела сказать? Она написала, что любит меня , но...

Какая-то часть меня желает, чтобы предложение закончилось именно здесь, перед словом «но».

Что же произошло? Бумага испортилась в результате какой-то случайности? Мог ли Кай сделать это преднамеренно? Кай всегда играл по-честному. И ему сейчас лучше бы продолжать играть честно.

Я сворачиваю бумагу и прячу обратно в карман. Пока я читал послание, уже спустились сумерки. За пределами заграждения солнце уже должно было уйти за горизонт. Дверь, ведущая во дворик, открывается, и выходит Лей, как раз в тот момент, когда пара направляется внутрь.

— Кэрроу, — произносит она. — Я надеялась, что найду тебя здесь.

— Что-то случилось? — спрашиваю я. Последние несколько дней я не пересекался с ней. Учитывая, что она не была членом Восстания с самого начала, ее поставили работать не медиком, а лишь медсестрой общего профиля, ассистирующей в той команде и смене, где она больше всего нужна.

— Нет, — отвечает она. — Все хорошо. Мне нравится ухаживать за больными. А ты как?

— Я тоже в порядке.

Лей смотрит на меня, и я замечаю в ее глазах тот же вопрос, какой я задавал себе, когда пришлось решать, отдать за нее голос или нет. Ей любопытно, можно ли мне довериться, и действительно ли она знает меня настоящего.

— Я хотела, — говорит она, наконец, — поинтересоваться у тебя на счет того красного пятнышка, которое появляется у больных на спине. Что это?

— Это небольшое поражение нервной системы, — объясняю я. — Пятно появляется на спине или шее, когда вирус проникает в организм. — Я запинаюсь, но вспоминаю, что теперь она в наших рядах, и ей можно рассказать все. — Восстание приказало некоторым из нас следить за появлением подобных пятен, так как они — верный признак чумы.

— И такое случается только с теми людьми, кто действительно заболел.

— Верно, — киваю я. — замершие формы вируса, который используют для иммунизации, не приводят к подобным симптомам. Но когда человека поражает живойвирус чумы, он проникает в нервные ткани, оставляя после себя след в виде красного пятна.

— А ты замечал что-нибудь необычное? — спрашивает Лей. — Какие-нибудь разновидности первоначальной формы вируса? — Она пытается выяснить, не заразилась ли она чумой, и не принимает на веру заявления Восстания. Это должно бы встревожить меня, раз уж я отдал за нее голос, но я остаюсь спокоен.

— Не совсем, — отвечаю я. — И сейчас и раньше к нам поступали больные, которые не были еще совсем неподвижными. Один пациент даже разговаривал со мной, пока я вливал в него лекарство.

— И что он сказал? — спрашивает Лей.

— Он хотел, чтобы я дал ему обещание, что с ним все будет хорошо. И я дал.

Она кивает, и неожиданно я замечаю, какой измотанной она выглядит. — У тебя сейчас перерыв? — спрашиваю у нее.

— Нет, через несколько часов. Но это не так уж важно, в любом случае. Я не спала толком с тех пор, как он ушел. Я не вижу сны. Это самая сложная вещь для меня со времени его смерти.

Я понимаю. — Потому что, если ты не видишь сны, ты не можешь притвориться, что он по-прежнему рядом. — Вот что делаю я, когда сплю: возвращаюсь к Кассии в наш городок.

— Да, — кивает она. — Не могу. — Она смотрит на меня, и я слышу ее невысказанные слова. Ее избранник умер, и уже ничего не будет, как прежде.

Затем, к моему удивлению, она наклоняется ближе и на краткий миг касается ладонью моего лица. Такое со мной случается впервые после Кассии, поэтому мне приходится сопротивляться, чтобы не прильнуть к этому ласкающему прикосновению. — Твои глаза голубые, — говорит она и убирает руку. — Как у него. — Ее голос полон одиночества и тоски по нему... 

Сначала площадь перед музеем кажется безлюдной, и я расстроенно поджимаю губы. Как же я заработаю себе на дорогу к семье, если никто не хочет торговать?

Терпение, напоминаю я себе. Тут не угадаешь, когда за тобой наблюдают и ждут, и решают, заговорить с тобой или нет.Пока что я здесь единственный торговец, но это ненадолго. Скоро подтянутся остальные.

Краем глаза замечаю движение, и вот из-за угла здания музея появляется девчушка с короткими светлыми волосами и красивыми глазами. Она что-то держит в сложенных перед собой ладонях. На секунду я вспоминаю Инди с ее осиным гнездом, как бережно она несла его через все ущелья.