—   Еще чего! Повторяю, если ты сейчас же не оставишь меня в покое, нашему папочке не поздоровится. Представляешь, что станется с твоей драгоценной репутацией?

—   Энджела, я не позволю себя шантажи­ровать.

—   Позволишь. Тебя шантажируют долгие годы — тебе не привыкать.

Фелисити затрясло от гнева. Подскочив к кровати, она принялась с ожесточением тряс­ти Энджелу за плечи. Затем размахнулась и от­весила дочери звонкую пощечину. Энджела ох­нула и, отпрянув, ударилась головой о спинку кровати.

— Стерва! — закричала девочка. — Про­клятая стерва!

Еще одна оплеуха — от боли в руке Фели­сити даже поморщилась. Энджела разразилась слезами. С нее моментально слетела вся спесь, а в глазах застыло выражение ужаса.

— Забываешься, Энджела,— процедила мать сквозь зубы.— Ты даже не понимаешь, на что посягнула! Я запрещаю тебе видеться с этим мальчишкой— и точка. А в сентябре ты отправишься в Портленд, в интернат свя­той Терезы. Там еще осталось несколько на­ставниц из монахинь, может, они научат тебя уму-разуму.

Фелисити — с гордо поднятой головой — вышла из комнаты. На душе у нее кошки скреб­ли. Ни разу до сих пор не поднимала она руку на дочь, и теперь ее буквально мутило от сознания, что ей пришлось опуститься до такого.

Судья Колдуэлл обожал свою дочь, однако время от времени, как само собой разумеюще­еся, нещадно лупил щеткой для волос. Это продолжалось чуть ли не до тех самых пор, пока Фелисити не вышла замуж за Деррика.

Отцовская трепка возымела неожиданный эффект. Фелисити поклялась, что — в чем бы ни провинились ее собственные дети— она никогда не позволит себе рукоприкладства. Но порой жизнь заставляет принимать нас непрос­тые решения, которые требуют поступаться убеждениями. Это был именно такой случай. Пусть только Энджела теперь попытается улизнуть с этим прыщавым недоноском Дже­реми Катлером — или как там его, — и она крепко пожалеет об этом.

Фелисити по себе знала, на что способна женщина ради мужчины. Ее унижали, втапты­вали в грязь; она знала, что такое жить в по­стоянном страхе; ей довелось испытать такую боль, ревность и ненависть, что душа ее почер­нела. Но она выдержала, добилась своего. И ей ли не справиться с молокососом вроде пресло­вутого Джереми Катлера.

— Позвонишь?— произнес мягкий жен­ский голос за спиной Деррика, когда он по ступенькам дешевого мотеля, фасадом выходившего на Уилламит-ривер спускался к ма­шине. Он машинально оглянулся — она стояла в дверях, босая, вся ее одежда состояла из черного шелкового боди. На вид ей можно было дать не больше шестнадцати. Густые каштановые волосы, голубые глаза и обворо­жительная улыбка напомнили ему Энджи, его сестру. Звали ее Дон.

—   Я подумаю.

—   Ну, Деррик, ты же обещал позвонить.

—   Я же заплатил, разве нет? — Он опустил боковое стекло — в кабине было нестерпимо душно.

—   Я делаю это не ради денег,— обижен­ным тоном заявила она.

— Разумеется, — откликнулся он.

— Я делаю это, потому что люблю тебя. Идиотка! Ее мог услышать каждый, кого сейчас в этом вонючем клоповнике, име­нуемом «мотель», мучит бессонница. Час ночи, все окна настежь… Он раздраженно вставил ключ в замок зажигания и завел дви­гатель.

— Вот и славно. У тебя ведь остался еще порошочек, верно?

— Об этом не беспокойся. Только позвони. Деррик невольно задержал на ней взгляд, когда она небрежно откинула со лба прядь волос; одно плечо было приспущено, открывая для обозрения маленькую упругую грудь. Сло­вом, выглядела Дон весьма пикантно.

— Хорошо, — пообещал он, прекрасно от­давая себе отчет, что Фелисити убьет его, если, только узнает, что муж путается с девкой, ко­торая годится ему в дочери. Тем более, что эта шлюха так напоминает его сестру. Да, если эта девка настучит на него полиции, у него будут большие-большие неприятности. Но она не сделает этого. Она любит дорогие безделушки, любит красиво одеваться и не откажется же она от своего новенького хорошенького авто.

Ее мамаша, Лорна, состояла с дочерью в доле, и время от времени,. когда Дон не могла, даже замещала ее. Деррик не был ини­циатором этой порочной связи, однако и не возражал. Конечно, Лорна не столь молода и непосредственна, как дочь, зато она не да­вала ему скучать и никогда не лезла за словом в карман. Если случалось, что Деррик приез­жал не в настроении, она, проявляя незауряд­ную фантазию и изобретательность, прибегала к немыслимым ухищрениям, чтобы расшеве­лить его; являлась перед ним в самых экзоти­ческих нарядах, вроде лифчиков с отверстиями для сосков, трусиков с прорезью на самом интимном месте и кожаных поясов с метал­лическими заклепками. Она дразнила его, ще­коча перышком и возбуждая в нем дремавшую чувственность, и стегала сыромятной плетью, заставляя корчиться от боли.

Правда, Лорна не могла похвастаться неж­ной кожей и была склонна к полноте, бока заплыли жиром, а при виде грандиозной груди, которую украшала татуировка в виде калибри, возникали ассоциации с горной цепью. Этому триумфу плоти Деррик предпочитал юное лад­ное тело Дон с крепкими, как дольки ореха, ягодицами и сильными бедрами, которыми она стискивала его чресла и которые могла не разжимать часами. Его возбуждала малень­кая аккуратная грудь, особенно когда Дон, обхватив ее ладонями, начинала словно в тан­це извиваться над ним, касаясь сосками его губ.

Однажды вечером Дон сказала, что не хо­чет тащиться в какой-то мотель, а предпочита­ет остаться дома. Деррика не слишком привле­кала такая перспектива — квартирка довольно убогая, к тому же он думал, ей приятно, когда они останавливаются в хороших гостиницах, где можно заказать ужин в номер. Воздух в прокуренных комнатах был спертый; из кух­ни тянуло чем-то кислым и прогорклым. Но Дон казалась столь обольстительной — в пла­тьице, какие можно увидеть на совсем малень­ких девочках, с волосами, завязанными «хвос­тиками»,— что он не стал спорить. Она увлек­ла его за собой в спальню, и он, не раздумы­вая, швырнул ее на кровать. А затем, на самом интересном месте, вошла ее мать. Сначала она молча наблюдала за ними, потом подошла, склонилась над ним и, потрясая циклопичес­кими грудями с набухшими валиками сосков, бесцеремонно предложила:

— Попробуй, лизни, милашка.

Он приник языком к ее прелестям и ощутил какой-то странный вкус во рту.

— Это настоящий кокаин, дорогуша, — не какой-нибудь сироп. Не стесняйся, тебе понра­вится.

И тогда он, точно изголодавшись, стал жадно лобзать ее грудь, пока Дон старалась изо всех сил, оседлав его сверху; кроме лен­точек в волосах и на щиколотках на ней ничего не было.

— Еще, еще, мой мальчик! — это был даже не крик, а пронзительный визг.

Ему показалось, что у него вот-вот пере­ломится позвоночник или он задохнется, при­давленный телесами Лорны. Потом, едва не подавившись гигантским соском, он конвуль­сивно дернулся и ощутил, как извергается из него семя. Давно его так не заводили. Про­клятый порошок действовал безотказно: все его чувства были обострены до предела, а рас­судок, затуманенный виски, кокаином и обилием женской плоти, отказывался восприни­мать происходящее.

Потом Лорна снова предложила ему поню­хать. Деррик всегда старался держаться по­дальше от наркотиков, но теперь он уже пре­бывал в состоянии такого экстаза, что у него не возникло и мысли о том, чтобы отказаться. С тех пор ни одна встреча не обходилась без наркотиков, а секс втроем стал привычным делом — на просторной, под пологом, кровати Лорны.

Тем вечером все обстояло иначе. Дон со­гласилась поехать с ним, и он получил от нее все, чего желал — и даже больше. Однако он чувствовал безотчетное беспокойство, словно она что-то скрывала от него.

Ты болен, Бьюкенен. То, чем ты занима­ешься,— это извращение. Ведь она всего лишь ребенок.

Проклиная себя, Деррик включил прием­ник — послушать новости или «кантри», чтобы хоть как-то отвлечь себя от угрызений совести. Но вместо этого крутили старый рок-н-ролл.