«Раскольник, западник, приятель Кокарева, желающий беспорядков и возмущения», — характеризовал Солдатёнкова генерал-губернатор Москвы граф А. А. Закревский. Писатель П. И. Мельников-Печерский называл его «раскольником в палевых перчатках». Москвичи же, знавшие Солдатёнкова получше, дали ему прозвища Мясницкий меценат и Русский Медичи.

В летние месяцы, если не уезжал с Клемансой Карловной попутешествовать по Европе, Козьма Терентьевич проводил время на даче в Кунцеве…

Москва-река, извивающаяся змейкой, почти взяла Кунцево в кольцо, и взору открываются великолепные картины сельской природы. Через овраги, болотца и пруды пробираешься на самый верх — к солдатенковской усадьбе, с трех сторон окруженной садами, парками, оранжереями и липовой рощей. С четвертой стороны спускается к реке большой зеленый луг. С балкона влево видно село Крылатское, с куполом Троицкой церкви, прямо — белый храм села Хорошево, направо — военный лагерь Ходынского поля. Здесь у Солдатёнкова часто гостят переводчик Шекспира Н. X. Кетчер, историк И. Е. Забелин, писатель и общественный деятель И. С. Аксаков, врач П. Л. Пикулин, художники И. Н. Крамской, В. Д. Поленов, И. Е. Репин, Риццони.

Кроме усадьбы и обширных земель Солдатёнкову в Кунцеве принадлежали школа на шестьдесят крестьянских детей и пятнадцать дач, которые он сдавал внаем актеру Щепкину, пекарю Филиппову, купцу Крестовникову и другим известным с хорошей стороны москвичам.

«К. Т. Солдатёнков жил в Кунцеве весело, — вспоминает П. И. Щукин. — Задавал лукулловские обеды и сжигал роскошные фейерверки с громадными щитами, снопами из ракет, бенгальскими огнями. Фейерверки эти привозились из артиллерийской лаборатории на нескольких возах в сопровождении солдат-фейерверкеров и пускались на берегу Москвы-реки напротив главного дома».

Выходил обычно из дома Мясницкий меценат и Русский Медичи в сером сюртуке, серой накидке и серой фетровой шляпе с большими полями. «Он был небольшого роста, — вспоминает дочь П. М. Третьякова Вера Павловна Зилоти, — широкий, с некрасивым, но умным выразительным лицом. Носил небольшую бородку и довольно длинные волосы, зачесанные назад. В нем чувствовалась большая сила, физическая и душевная, нередко встречающаяся у русских старообрядцев».

Эта душевная силаСолдатёнкова, Морозовых, Хлудовых и других выходцев из Рогожской слободы влекла их жертвовать значительные капиталы на просвещение, милосердие и технический прогресс. В молитве они, может быть, и были замкнутой группой раскольников, зато в жизни — всеотзывчивым сострадательным братством.

Издавна полиция занималась не только обеспечением общественного порядка, но и принимала участие во всех делах города. Она, по регламенту Петра I, «споспешествует в правах и правосудии, рождает добрые порядки, всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобных, непорядочное и непотребное житие отгоняет и принуждает каждого к трудам и к честному промыслу… предостерегает все приключившиеся болезни, производит чистоту по улицам и в домах, запрещает излишество в домовых расходах и все явные прегрешения, призирает нищих, бедных, больных, увечных и прочих неимущих, защищает вдовиц, сирых и чужестранных, по заповедям Божиим, воспитывает юных в целомудренной чистоте и честных науках. Полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобства».

Как хорошо выглядят гуманные фразы на бумаге! Бумага, она все стерпит. Как, впрочем, и русский человек. Утрется рукавом после пьяной драки с городовым и поклонится ему в ноги. Подарит отрез на платье супруге пристава, чтобы не натравил на лавку санитарную комиссию. Отсчитает сотню рубликов благотворительному обществу, лишь бы не прикрыли петушиные бои в задней комнате трактира.

Стоит ли обижаться? У полиции заработок худой, а забот полон рот и власти много. Тут не регламенты — неписаные законы вступают в силу. Но не о взятках речь…

Около половины чиновников в России второй половины XIX века — это полицейский аппарат. Возглавляли его в уездах исправники, в губернских городах — полицмейстеры, в обеих столицах — обер-полицмейстеры. Каждый из главнокомандующих московским благочинием чем-нибудь да знаменит. Про Н. У. Арапова рассказывали, что как-то его шутя пожурил генерал-губернатор, что не заметил пролетевший накануне по небу метеорит. На следующий день в «Ведомостях московской городской полиции» появилось сообщение: «Его превосходительство обер-полицмейстер заметил, что чины полиции не донесли ему о пролете метеора по небосклону Москвы, вследствие чего предписывает экстренно, заблаговременно доносить ему о всех воздушных необычных явлениях, могущих произойти на небосклоне Москвы, дабы его превосходительство заблаговременно мог принять соответствующие меры». «Пошел Козел через бульвар», — так говорили про холостого обер-полицмейстера А. А. Козлова, ходившего из своего дома через Тверской бульвар к даме сердца — фешенебельной портнихе Мамонтовой. А. С. Шульгина отмечали за неустрашимость и распорядительность на пожарах и за страсть к роскошным обедам.

Но обер-полицмейстеры были очень значительными особами, почти как директор Департамента полиции, об их жизни трудно было выудить подробности, да и видеть их приходилось не часто. Другое дело, трое полицмейстеров, между которыми была поделена вся территория города, эти были людьми попроще, в чине полковника и даже подполковника, о них можно посплетничать вдоволь и они всегда на виду. Более других среди них москвичам запомнился Николай Ильич Огарев, прослуживший несменно в должности московского полицмейстера сорок лет (с декабря 1849 по январь 1890 года).

Он был знаменит множеством чудачеств, к чему москвичи всегда испытывали любопытство и почтение. Свою квартиру, к примеру, сплошь заставил часами, «которые били на разные голоса непрерывно одни за другими». Стены же одной из комнат украсил карикатурами на полицию. «Этим товаром снабжали его букинисты и цензурный комитет, задерживавший такие издания». Но главной его страстью, по словам В. А. Гиляровского, были пожары и лошади. «Огарев сам ездил два раза в год по воронежским и тамбовским конным заводам, выбирал лошадей, приводил их в Москву и распределял по семнадцати пожарным частям, самолично следя за уходом. Огарев приезжал внезапно в часть, проходил в конюшню, вынимал из кармана платок — и давай пробовать, как вычищены лошади. Ему Москва была обязана подбором лошадей по мастям: каждая часть имела свою «рубашку» и москвичи издали узнавали, какая команда мчится на пожар. Тверская — все желто-пегие битюги, Рогожская — вороно-пегие, Хамовническая — соловые с черными хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская — соловые с белыми хвостами и гривами, Пятницкая — вороные в белых чулках и с лысиной во весь лоб, Городская — белые без отметин, Якиманская — серые в яблоках, Таганская — чалые, Арбатская — гнедые, Сущевская — лимонно-золотистые, Мясницкая — рыжие и Лефортовская — караковые. Битюги — красота, силища!»

Из множества преданий об Огареве приведем одно из наиболее курьезных, изображающее не регламент, а истинный быт московской полиции. Однажды Огарев издал приказ, чтобы в каждой полицейской будке лежала книга, в которой должны расписываться квартальные во время ночных обходов. Но не тут-то было, квартальные продолжали преспокойно спать по ночам, а утром будочники приносили им в околоток книги для подписи. Тогда Огарев приказал прикрепить книги особой печатью к столу в будке. И что же?.. По утрам можно было увидеть на улице будочника со столом на голове, который таким образом доставлял книгу для подписи выспавшемуся начальству.

И все же Огарева уважали и часть его приказов старались добросовестно исполнить, его плечистая высокая фигура, длинные ниспадающие усы, громоподобный голос вызывали почтительный страх. Особенно, когда выезжал на пролетке из своего дома в Староконюшенном переулке и стремглав мчался по улицам, зорко поглядывая по сторонам. А вдруг остановится, заметив какую-либо неблагопристойность?.. Тогда несдобровать!