Парадную столовую он переделал в храм Димитрия Солунского (освящен митрополитом Филаретом 2 октября 1832 года), а в роскошных барских палатах поместил пятьдесят сиротствующих девиц и столько же вдов, преимущественно из духовного звания. Богадельня считалась лучшей в Москве, потому что благотворитель не только пожертвовал для нее дом, но и большой капитал для содержания призреваемых. «У каждой чистенькая постель и свой особый уголок со столиком или шкапчиком, сундуком и двумя-тремя стульями на случай гостей. Харчи простые, но здоровые и сытные, щи с мясом, каша, жареный картофель… Хлеб собственного печения, равно и квас, положительно великолепные, а также огурцы собственного соления».

В том, что сия благотворительность есть не только помощь обездоленным, но еще в большей степени духовное спасение самого жертвователя, говорил перед отпеванием в 1846 году тела усопшего Горихвостова архимандрит Богоявленского монастыря Митрофан:

— Блажен, ибо память столь благодетельного мужа, каким был нищелюбивый, болеющий сердцем об убогих и сирых болярин Димитрий, «не потребится, и имя его будет жить в роды» (Сир. 44, 12). Гроб и земля берут себе от среды нас только земное и тленное. Но дела веры, благочестия и любви к Богу и ближним не подлежат тлению и разрушению. Оне нетленными переходят туда, где обитает бессмертный дух человека, где царствует во славе Иисус Христос, Глава и Спаситель Церкви.

Первая половина сознательной жизни Дмитрия Петровича была посвящена службе государству: в 1785 году он вступил сержантом в лейб-гвардии Семеновский полк, участвовал в военных походах и вышел в отставку в 1808 году гвардии капитаном. Затем был на разных должностях по дворянским выборам, а последние четверть века земной жизни посвятил исключительно служению убогим и осиротевшим.

Кроме устройства Горихвостовской богадельни, как ее называли москвичи, Дмитрий Петрович пожертвовал земли и деньги многим учреждениям, учебным заведениям, лечебным и странноприимным домам. Среди них Новгородскому военному поселению (374 десятины, или 406 с половиной гектара, земли), заведению для неизлечимых увечных (462 тысячи рублей), Московской военной богадельне (150 тысяч рублей), Детской больнице (200 тысяч, рублей), Медико-фармацевтическому обществу вдов и сирот врачей, ветеринаров и фармацевтов (175 тысяч рублей).

Воистину, Горихвостов близко принял к сердцу воздыхания страждущего человечества и заслужил вечную жизнь.

Бригадирша Екатерина Владимировна Новосильцева, урожденная графиня Орлова, души не чаяла в своем единственном сыне. С мужем они друг друга не терпели — орловская гордыня не могла ужиться рядом с новосильцевской вспыльчивостью — и жили отдельными домами.

С первого дня своего рождения сын Володенька стал единственной радостью, смыслом жизни матери. Лишь только ей, измученной родами, показали это маленькое кричащее существо, как она уразумела, для чего ее наградили жизнью в бренном земном мире.

Сын рос, и мать с каждым годом все больше убеждалась, что оказалась права, всю себя посвятив одному ему. Статью, красотой лица, отменной силой он все больше походил на ее дядю Алексея — героя Чесменской битвы, нравом на дядю Григория — добродушного первого советника великой государыни Екатерины, смекалкой и рассудительностью на ее отца Владимира, служившего некогда директором Академии наук.

Мать не боялась жертвовать собой ради безоблачного и блестящего будущего сына, решилась даже на долгую разлуку, отправив его в одно из самых толковых учебных заведений — Петербургский иезуитский колледж. Вскоре, правда, тоска непривычного одиночества перешла в страх за «ненаглядное дитятю», и мать сломя голову ринулась в Северную столицу, где и осталась чуть ли не до самого выпуска Володеньки из колледжа.

Нет, сын не обманул ее ожиданий, не пропали даром ее заботы, хлопоты, родственные связи; ей было чем похвалиться перед московскими кумушками. Владимир начал удачливую службу в должности адъютанта фельдмаршала графа Сакена и уже в двадцать лет состоял в флигель-адъютантах при императоре Александре I, хорошо играл на гобое, изящно танцевал, ловко бился на рапирах, был принят за своего в самом изысканном петербургском обществе.

Когда он наведывался в Москву погостить у матушки, его наперебой приглашали на балы богатые вельможи, с ним первыми заговаривали опальные генералы и министры, в театре он становился предметом пристального лорнирования и сплетен.

Владимир, отдыхая в родном городе от петербургской дисциплины и деловитости, умел не кичиться своей близостью к императору и в то же время не поддерживать вольных разговоров болтливых москвичей. Мать не могла налюбоваться его тактом, выправкой, особым дворцовым лоском и не торопила с женитьбой. Ведь ее дядя Григорий у самой императрицы мял постель, а к дяде Алексею сама самозванка княжна Тараканова (а бог ее знает, может, она и была настоящая внучка Петра Великого?) напрашивалась в жены. Да разве наши московские провинциалки могут соперничать с этими женщинами?.. Бригадирша Новосильцева спесиво оглядывала молоденьких барышень, кружившихся в новомодных танцах, и сознавала: нет, не может быть среди них ровни ее сыну.

И вдруг…

Флигель-адъютант его величества и наследник орловских миллионов Володенька Новосильцев спешно примчался в Москву и рухнул перед матушкой на колени. Он стал просить невозможного — жениться на какой-то девице Черновой. Молил, уговаривал, требовал.

Мать в первый раз за четверть века с презрением поглядела на сына, попутно отметив, что в роду Орловых все мужчины крупные, породистые, и надменно усмехнулась:

— Нарышкиных знаю, Корсаковых, Вяземских, Зубовых, Голицыных… Даже Карамзиных могу припомнить — старинные симбирские дворяне, хоть и были совсем неизвестные, пока не прославился наш историограф. Но о Черновых что-то не слыхивала. У них в каких губерниях поместья?.. Ах, нет… И ко всему она Па-хо-мов-на? У твоего деда в лакеях есть Пахом, он им не сродственник случаем?

Сын, не веривший в матушкин отказ, долго и сбивчиво объяснял, до чего его возлюбленная умна и красива, как она сразу же понравится матушке своей скромностью и покладистостью, что в конце концов их отношения зашли слишком далеко и он дал слово.

— Слово можно дать только равному. — Мать впервые отделилась глухой стеной от сына, не пустила его чувства в свою душу. — Что ж, если я прикажу какому-нибудь Пахому, чтобы карету закладывал, так уже и ехать обязана?.. И не шуми в моем доме по пустякам, твой дед целую деревню девок перепортил, но с ума не сошел и ни на одной из них не женился.

Владимир был упрям, усердно обвивал матушку нежнейшими ласковыми словами, надеясь, что ее любовь к нему окажется сильнее родовой гордыни, но просчитался. Тогда он принялся запугивать ее, что скорее подаст в отставку, откажется от наследства, поедет жить в деревню, чем разлучится с любимой. Но родительского благословения так и не вырвал.

— Ничему толковому не научили тебя христопродавцы иезуиты, — покачала головой мать. — Ну да пройдет время — образумишься. А сейчас, чтоб духу твоего в Москве не было, служить государю надо, а не своим похотям. И не перечь! Опять просить вздумаешь — слугам прикажу вытолкать в шею, сраму не оберешься.

Дочь младшего из некогда всесильных братьев Орловых встала с кресел и бросила на сына бешеный орловскийвзгляд. Неудачливый жених понял, что проиграл сражение, и, неуклюже повернувшись кругом, так что сабля чуть не запуталась в матушкиных юбках, в гневном отчаянии покинул отчий дом.

Мать облегченно вздохнула: месяц-другой побесится, а там и невесту справную подберем, обженим побыстрее. Ишь чего учудил: на Пахомовне. А девка, видать, хитрющая. Другая за радость бы сочла, что Володенька к ней ходит, а этой оженить захотелось. Срамница.

В тот же день раздосадованный молодой Новосильцев покинул Москву и, пока целую неделю трясся по грязному петербургскому тракту, многое передумал и чуточку поостыл.