– Похвальное стремление, не правда ли? – но Хейзл не соглашается:

– Вовсе нет. Я предпочла бы стать Олимпийской чемпионкой по фристайлу. Правда.

Мамина рука опускается на плечо Хейзл.

– Или врачом, – говорит она. – Врачом или юристом.

– Нам можно пойти купаться?

– И Олив такая же. Она уже читает, как пятнадцатилетняя. Хочет поступить в Оксфорд или Кембридж и получить диплом врача или юриста.

– Я хочу стать пловчихой, – настаивает Хейзл.

– Молодец, – произносит секретарша и замечает, как изменилось выражение лица миссис Бернс. – Только, конечно, если гы действительно этого хочешь. – Она извиняется и уходит прочь.

– Послушай, милочка, – говорит мать Хейзл, – пора бы уже быть взрослее.

– Но я правда не хочу быть юристом.

– Нет, хочешь. Тебе придется начать жить в реальном мире, как все нормальные люди.

– Тогда я стану футболистом.

– Пожалуйста, Хейзл, не надо.

– Папа говорит, что у тебя бы получилось, – вставляет Олив.

Миссис Бернс вздыхает. Она оглядывается, ища глазами мужа, но того нигде не видно. Потом беспокойно ищет взглядом его новую секретаршу в светлой, тонкой, почти прозрачной блузке, ведь мать Хейзл не сомневается, что беспокойство – правильная реакция на жизнь. Поэтому даже ее скромность как-то агрессивна.

– К тому же, – продолжает она разговор с Хейзл, – в бассейнах полно инфекций.

Удостоверившись в том, что дети приняли различные пилюли и витаминные пищевые добавки для укрепления здоровья, она обращается к Олив с призывом лучше пережевывать фрукты, свято веря в то, что материнская предусмотрительность не может быть излишней. Хейзл замечает, что когда Олив ест, очки у нее на переносице двигаются то вверх, то вниз.

– Это несправедливо. Я хочу пойти плавать.

– Мы не пойдем плавать. Ты должна больше читать, как твоя сестра, тогда, может быть, получишь стипендию в хорошем колледже.

Пассажирский поезд делает незапланированную остановку у насыпи, и Хейзл успевает разглядеть мальчика в футбольной майке, прижавшегося лицом к окну вагона. Она не сомневается: он может делать все, что захочет, в любой день недели, даже есть печенье «Бурбон», или «Джаффа», или шоколад «Кэдбери». И наверняка ходит плавать, когда ему вздумается.

– Раз нельзя пойти плавать, – говорит Хейзл, – я буду строить дурацкие рожи и кричать глупости, пока все папины друзья не решат, что я дура.

– Только не сегодня, дорогая.

Мама Хейзл расчесывает дочери волосы. Ей невыносимо, что ее дочери, как и все остальные дети, однажды поймут, насколько они уязвимы. Каждое утро она читает газеты и ужасается возрастающему числу опасностей и необходимости противостоять им. В любой, самый обычный день, как, например, сегодня, вы можете заболеть менингитом, на вас могут напасть хулиганы, вас могут убить, похитить, вы можете попасть в аварию или упасть с обрыва. Это может случится с вами в любой день, ведь день за днем где-то кто-то сходит с ума, поступает необдуманно и рискованно, поэтому миссис Бернс как хорошая мать считает своим долгом приучать обоих детей к мысли о том, что все в жизни может неожиданно пойти наперекосяк.

Уильям Уэлсби чуть приоткрыл дверь своего сарая. Осторожно выглянул и посмотрел на огород. И увидел лишь то, что неторопливый дневной свет занят обычным делом – расчищает серый беспорядок рассвета. Небо было затянуто тучами, и собирался дождь, но это его не смутило. Все обещало, указывало на то, что сегодня прекрасный день для того, чтобы изменить жизнь.

Он распахнул дверь и наполнил легкие утром. Сегодня, как написали в газете, Уильям Уэлсби стал другим, новым человеком, потому что всего лишь за одну ночь, без всяких усилий с его стороны, он стал гражданином Европейского союза. В честь этого события он раскопал свою парадную одежду, которая ничем не отличалась от той, что он носил в обычные дни, разве что почище: белая рубашка, черные подтяжки, черные брюки. Он вычистил свои немецкие армейские ботинки и ущипнул себя за плечо. Затем он стукнул себя в челюсть, хотя и не сильно.

– Ущипнул и ударил, – констатировал он, – в первый день месяца. [2]

Шагнув с крыльца в сад, он потерял равновесие и чуть было не упал. Пока Уильям приходил в себя, начался дождь. Он не замечал этого – как и низкого гула машин за стенами, – ибо принялся размышлять, почувствовал ли Георгий Марков какие-нибудь перемены, оказавшись в Европе. Уильям прислушался и узнал песню дрозда, а за ней, точно по расписанию, последовала утренняя трель Георгия Маркова, сибирского дрозда, который уже должен был быть на полпути в Азию. Вместо этого он решил остаться на единственном в саду тутовом дереве, и Уильям привычно пожелал ему доброго утра. Он дал себе слово делать это каждое утро, независимо от того, насколько разительно, начиная с сегодняшнего дня, изменится к лучшему его жизнь.

Вернувшись в сарай, он нашел зеркало и попытался пригладить жесткие седые волосы. Даже дождь, на который Уильям так рассчитывал, не справился с прической – волосы отказывались лежать ровно. Сдавшись, он обошел груду желтых пластмассовых ведер – аккуратно, чтобы не задеть их, – и наклонился рассмотреть куст в горшке: он стоял в специально отведенном для него месте на перевернутой коробке рядом с кроватью. Этот бесцветный кустарник был честолюбивой попыткой Уильяма скрестить стручковый перец с томатом, чтобы в итоге получить сладко-острый овощ, который он назовет «пермидор». Он размял один листочек пальцами. Когда Уильям вырастит его и найдет покупателя, «пермидор» принесет ему удачу.

Но для начала нужно снова овладеть забытым искусством выходить из дома. Выходить за пределы сада и дома, гулять по лондонским переулкам. И этот день настал. Он успешно превратился в европейца всего за одну ночь, без каких-либо усилий, и если ему повезет, также легко с ним могут произойти и другие перемены. И несмотря на то, что ему уже почти шестьдесят, а никак не пятьдесят, Уильям все еще не соглашался с тем, что он неудачник. Он не видел никаких очевидных для подобных выводов причин, как не видел и объяснений, почему неожиданные и замечательные вещи не происходили с ним, как происходили с его братом. Не было никакой очевидной причины и сегодня, в такой день, отказываться подняться навстречу испытаниям и выйти на улицу.

По правде говоря, сегодня будет уже третий раз за последний месяц, когда он попытается выйти на улицу, надеясь, что в Великобритании еще есть на что посмотреть. Оглядываясь назад, он приписывал ошибки, допущенные им прежде, неправильно выбранному моменту. Для первой попытки он заранее проштудировал газету в поисках достаточно значимого дня и, в конце концов, остановился на 96-й годовщине со дня рождения поэта Эдмунда Бландена. [3]Когда ничего не получилось, он попытался действовать более спонтанно, и вторая попытка стала плодом необдуманного решения: был выбран день, в который Мистер Путаник выиграл заезд в два тридцать в Ньюкасле. Теперь Уильям решил вернуться к старой теории: определенные дни являются особыми и как бы предназначенными для особых дел, вроде тех, которые собирается предпринять он. Поэтому он решил дождаться дня еще более значимого, чем годовщина рождения Эдмунда Бландена; газеты не давали повода сомневаться в том, что день начала новой Европы будет именно таким днем.

Уильям посмотрел на часы. Спенсер на кухне уже готовит завтрак, стол уже накрыт, и «Таймс» лежит на своем обычном месте между приборами. Чайник и кружки расставлены, как полагается, по диагонали, и на Спенсере, вероятно, фартук с надписью «Если не нравится, пишите королеве». Уильям надеялся, что на завтрак будет копченая рыба. Он закрыл глаза и произнес короткую молитву, затем, надев черный пиджак, заглянул в верхнее ведро желтой стопки. Оно было наполовину заполнено водой, и три золотые рыбки медленно плавали кругами, одна за другой. Вот еще один день, а они по-прежнему живы, и если можно сказать хоть что-нибудь в пользу рыб, всегда думал Уильям, так лишь то, что они, по крайней мере, не лошади.