– У тебя красивые волосы, – говорит мама, – у вас обеихкрасивые волосы.

Она медленно отпускает Хейзл и говорит, что должна ехать обратно в больницу, и Хейзл чувствует, что она уже достаточно взрослая и понимает, какая у нее потрясающая мама. Она помогает врачам в больнице, она вызвонила мужа, забрала разбитую машину и старается поддержать Хейзл. Наконец случилось что-то ужасное, и миссис Бернс в состоянии справляться с этим, поскольку осознание собственной правоты придает ей сил. Ее страхи реализовались, она больше не боится и действует без паники, поскольку ребенком, попавшим в больницу, ее не удивишь.

Она несет почти пустой пакет по коридору и открывает входную дверь. Она поеживается, словно от холода, оборачивается, смотрит на Хейзл, улыбается ей и вдруг говорит:

– Хоть дождя нет, – и закрывает за собой дверь.

Почти в тот же миг звонит телефон, это папа, его голос звучит как из космоса, он повторяет все дважды – вместе с эхом от спутника. Он обзванивает все авиалинии, пытаясь взять билет домой, но когда Хейзл говорит ему, что Олив еще не пришла в себя (очень спокойным голосом, подражая матери), он не находит, что ответить. И Хейзл внезапно понимает почему. Она не знает, что навело ее на мысль о том, что, не видя в этом ничего обнадеживающего, он не знает, как сказать это Хейзл. И теперь он называет Олив Оливией.

– Мамина машина – вдребезги, – говорит ему Хейзл, и папа сдается, он оставляет номер, чтобы она звонила, если будут новости, говорит, что перезвонит, когда достанет билет, говорит, что думает о ней все время, о ней и о маме, и, конечно, думает об Оливии, новой и незнакомой сестре Хейзл.

Хейзл смотрит на трубку телефона, стоящего на подставке. Она пластмассовая, зеленая, такая чистая, что блестит. Ее кто-то сделал, и кто-то привез в магазин, кто-то положил на полку, и кто-то продал, – все для того, чтобы Хейзл могла ею пользоваться. Она никогда раньше не обращала внимания на телефон, не задумывалась, откуда он взялся, не думала о людях, которые его сделали, и вдруг ей захотелось, чтобы в комнате появились все, кого она знает, и все, с кем она познакомится потом. Она хочет запомнить каждого, почувствовать, чем они живут.

Однажды, в самый обыкновенный день, она просыпается. По пути в ванную толкает и щиплет сестру сильнее, чем надо, и вот теперь ее сестра лежит в больнице. Может, она уже умерла. И если это так, она хочет, чтобы ее семьей стали тысячи человек, чтобы они были здесь, с ней, и папа и мама, и сестра, и все ее друзья с самого детства, и все мальчики, с которыми она знакомилась на каникулах, и впечатления, и чувства, которые она привозила с моря, и чтоб были другие люди, которые ничем от нее не отличаются, и чтоб они были такие же по-настоящему живые. Она инстинктивно понимает, что это и есть любовь.

Спенсер отошел в сторону, давая пройти женщине с маленьким ребенком. Потом взглянул на затянутое облаками небо, надеясь увидеть хотя бы один лучик солнца или, наоборот, его противоположность, – надвигающуюся грозу, какое-нибудь простое свидетельство существования богов. Небо, однако, оставалось без изменений – матовым, как лампочка.

На улице ничто не поражало, и Уильям наверняка был бы разочарован своим первым европейским днем. «Джепсон», музыкальный магазин напротив, готовился к открытию, как и в любой другой понедельник, наравне с банком, бюро путешествий и магазином благотворительных распродаж, а также магазином игр «Ди-джей-эм». Машины столпились на дороге в ожидании парковки или в ожидании того, когда припаркуются другие. Несколько пешеходов спешили по своим делам, и нетерпеливый водитель сигналил кому-то.

Спенсер поднял воротник плаща и с книгами под мышкой принялся маневрировать между стоящими в пробке авто по направлению к магазину игр. Витрина была заставлена шахматными досками всевозможных размеров и цветов. С тех пор, как Шорт стал проигрывать Каспарову (а проигрывать он начал сразу), различные шахматные доски в окне резали глаз, словно сетка невообразимого кроссворда. Подарок для Грэйс, подумал Спенсер и решил заглянуть в магазин на обратном пути.

Он миновал паб «Восходящее солнце», который все еще приглашал на маскарад в Хэллоуин, потом ловко обогнул открытый люк подвала этого бара – явная опасность для детей. Женщина с коляской обогнала его, и он пошел за нею следом, пока она не остановилась у мясной лавки, после чего магазинов стало меньше, и Спенсер мог продолжать путь, не отвлекаясь, мимо загса и пожарной станции, до самой библиотеки.

Хейзл была так неожиданно хороша, что Спенсер совершенно забыл о Джессике. По правде говоря, Хейзл была так осязаема и притягательна, что Спенсер вообще мало что соображал. Интересно, заметила ли она. Обратила ли на это внимание? И зачем он что-то мямлил про дом, если знать хотел только одно: «Ты ли – мой Дамаск»? Ему нужен был знак, любой знак того, что Хейзл создана для него, а он для нее, ведь именно поэтому его жизнь круто изменилась всего за одну ночь. Он пристально вглядывался в лица людей, идущих по улице или сидящих в автомобилях в пробке, будто ожидал увидеть на этих лицах, что ему делать дальше. Если бы он только знал, что искать, или вот бы все эти люди, включая и Хейзл, и его самого, перемещались в пространстве, как атомы, день за днем, встречались или не встречались в соответствии с определенной программой. И если бы он только знал, как прочесть эту программу.

В любом случае, такой программы не существовало. А жизнь – она словно газета, случайна и хаотична, от начала и до конца. Ничего нельзя знать заранее. Можно лишь ждать, пока что-нибудь произойдет, какое-нибудь событие или происшествие, и, в конце концов, самому придумывать большинство из них. Жизнь нужно принимать такой, какая она есть.

Автобусная остановка обозначена меж двух лип, растущих перед широкой лестницей к библиотеке – выразительному кирпичному особняку викторианской эпохи, с острой крышей и часами на башне, которые всегда показывали половину пятого. На острие башни находился флагшток, и легкий ветерок поигрывал голубым флагом. На флаге можно было разглядеть слова: «ННБ – Библиотеки это волшебство». Спенсер помедлил. Не исключено, что Джессика сидит в библиотеке, поэтому он еще раз посмотрел, в котором часу прибывает автобус Грэйс. Он заметил, что липы вокруг истекают, как кровью, черным, смолистым веществом, загаживая тротуар. Успев заметить в этом тот самый знак, который искал (черный цвет традиционно ассоциируется с чем-то плохим в этой совершенно непонятной схеме мироздания), он взлетел по лестнице и распахнул дверь в библиотеку, где его встретил нестройный хор голосов. Напротив отдела компакт-дисков и видеокассет сидели люди средних лет и читали вслух, явно стараясь переорать друг друга. Заметив Спенсера, хор умолк. Спенсер откашлялся и, взяв себя в руки, направился к отделу возврата книг, где его ждала мисс Ирен Хэлидэй (надпись на значке), старая дева, живет с родителями (спонтанная субъективная оценка). Она постукивала кончиком карандаша по нижним зубам. Она широко улыбнулась и сообщила Спенсеру, что библиотека закрыта.

– Я хотел сдать эти книги, – сказал Спенсер, повернувшись спиной к чтецам-хористам, – на случай, если Джессика окажется среди них. Так он поступил впервые.

– Мы закрыты сегодня до десяти, – сказала мисс Хэлидэй. – Мы репетируем акцию «Самая шумная библиотека в мире».

– Мне нужно сдать их сегодня.

– Для «Национальной библиотечной недели», – продолжала мисс Хэлидэй, – которая началась сегодня утром, мы подготовили ряд акций, и первой из них будет «Самая шумная библиотека в мире», как, кажется, я уже говорила. В обед мы ожидаем появления мисс Хэвишем в свадебном платье, она спустится с крыши по канату к входу в здание.

– Та самая мисс Хэвишем? [8]

– Это будет костюмированное представление. Можете взять программку, в которой указаны все действующие лица.