– Если эти парни думают, что я за всех срок потяну, – пробормотал он себе под нос, – то они просто психи.

Морт взглянул на часы – из этой страны можно было запросто смыться за двадцать пять минут.

Во всей передней части морга свет не горел, дверь была заперта. Морт прошел к «мерсу», а затем по узкому проулочку к черному ходу. Три деревянные ступени вели к двери и к окну рядом с ней. Морт осторожно поднялся. Окно было приоткрыто, но штора опущена, а дверь заперта. В самом низу шторы, однако, проглядывала полоска света, и Морт, нагнувшись, вполне отчетливо увидел всю комнату. В самом центре вплотную друг к другу стояли три фигуры, в двух из которых он тут же узнал Липса и С. Д. Затем Морт припомнил, что третий – тот самый мужчина, у которого они брали напрокат катафалк. Теперь он, похоже, пересчитывал небольшие пачки денег по мере того, как Липс их ему передавал, тогда как С. Д. стоял бок о бок с ними и словно бы в каком-то трансе глазел на четвертую персону, лежащую на узком столе. Эту фигуру Морти поначалу проглядел, но теперь видел совершенно отчетливо – темноволосая женщина неопределенного возраста, наполовину прикрытая простыней Более чем очевидно – труп.

– Поскорей! – шепнул С. Д., снимая пиджак.

Липс с работником морга закончили пересчет и направились к двери.

– Я подожду в машине, – буркнул Липс.

Морти спрыгнул с лесенки и метнулся в сторону от улицы – так что когда двое мужчин спустились по ступенькам, они пошли в противоположном от него направлении.

Выждав с минуту после того, как они завернули за угол, Морт на цыпочках подобрался обратно к окну и заглянул под штору.

– Боже милостивый, – вымолвил он, и челюсть его отвисла.

В комнате, у самого стола с покойницей, абсолютно голый (не считая черных очков) С. Д. как раз пристегивал странное, похожее на искусственный член приспособление поверх своего уже возбужденного пениса, придавая ему поразительную, даже карикатурную длину и толщину. Затем он извлек из замшевого саквояжа, который теперь лежал на полу, баночку, надо полагать, с вазелином и принялся энергично намазывать приспособление.

Голый С. Д., в одних только черных очках и с диким приспособлением на пенисе, и так являл собой по-настоящему причудливое зрелище. Но когда он с серьезной миной принялся массировать и смазывать абсурдно преувеличенный фаллос, впечатление стало просто потрясающим.

Прямо на глазах у изумленного Морта старик элегантным жестом сдернул с трупа простыню, развел ему ноги, согнул колени, расположился между ними и стал маневрировать приспособлением, стараясь его ввести.

Морти, испытывая легкое головокружение от увиденного, начал было спускаться по лесенке, но резко остановился, когда изнутри донеслись звуки, в которых он безошибочно узнал голос С. Д. Он снова нагнулся к окну, напряженно вглядываясь и вслушиваясь, пытаясь разобрать хриплую речь. Затем Морт все-таки разобрал этот громкий театральный шепот, выражавший почти пугающую настойчивость:

–  Ты, сука, а ну скажи, что не чувствуешь его! Только попробуй! Только скажи мне, что не чувствуешь его, сука вонючая!

– Таким образом, – объяснял Борис Энджи, – необходимость этой сцены, как я ее вижу, заключается в том, чтобы совершенно определенно, без всяких сомнений установить, где в данный конкретный момент находятся мысли Мод – то есть обозначить всю степень ее мании, которая приводит ее на самую грань безумия.

Энджи неотрывно смотрела на него, в глазах ее поблескивало обожание.

– Ты такой чудесный, – негромко сказала она.

Наркотик, на котором она торчала, насколько смог выяснить Тони, представлял собой сочетание первитина (по-простому – «винта») и жидкого опиума, предположительно приправленных чем-то для стабилизации смеси. В любом случае эффект от него был как от чудовищного транквилизатора широкого спектра действия, поскольку эта балда сразу и страшно поднимала, и страшно опускала. Месяцем раньше наркотик прибыл на студийный почтовый ящик для поклонников Анджелы Стерлинг – небольшая картонная коробка с двенадцатью большими капсулами, каждая в своей ячейке. Сопроводительное письмо гласило:

На внутренней стороне крышки было написано: «Для грустной девочки».

Анджела тут же отложила коробку в сторону и забыла про нее. Позднее, пакуя вещи для поездки, она снова наткнулась на нее и поспешно присоединила к множеству других своих медикаментов. Затем, повинуясь внезапному побуждению, когда у нее возникли проблемы с первой сценой, Энджи приняла одну капсулу. Все остальное было уже историей кинематографа или надеялось вскоре таковой стать.

Тони удалось выяснить природу зелья – сперва он рылся в вещах Энджи, пока не нашел ее «аптечку», а дальше последовал долгий и в высшей степени импрессионистский процесс проб и ошибок. «Винт» он опознал по его эффекту, а жидкий опиум – по вкусу и черноте. На съемочной площадке Тони появился капитально удолбанным.

– Вот оно, – сказал он, вручая Борису образец. – Советую тебе немедленно принять одну штуку.

– Что это? – спросил Борис, внимательно разглядывая капсулу.

– Ну, это «что-то еще», чем бы оно ни было. «Грустная штучка» называется… гм, то есть, «Грустная девочка».

– Сколько у нее всего?

– Гм, семь… нет, шесть… э-э, вообще-то пять, не считая этой.

– Ладно, положи ее назад, – твердо сказал Борис, возвращая Тони капсулу. – И больше не бери. Они ей нужны.

Основная мощь данной сцены заключалась скорее в ее полностью осознанной интенсивности, нежели в чем-то новом или эротичном в плане самого действия – которое представлялось достаточно примитивным: Мод и ее любовник исполняли классический вариант «шестьдесят девять», когда одновременно производятся минет и куннилингус.

– Я думаю, красота этого акта, – голосом мягким и серьезным продолжал Борис, плавно жестикулируя, – будет исходить из его абсолютной… чистоты.

– Только ты красив, –выдохнула Энджи, – и чист.Ты – все, что красивои чисто.

– Гм. – Борис взглянул на нее с тревогой.

Энджи казалась под такой балдой, что он уже начинал сомневаться, сможет ли она сыграть сцену. В то же время он с легкой тоской подумал о том, что теперь, под воздействием этой очевидно колдовской пудры для мозгов, быть может, наконец-то удастся убедить ее проделать акт с полным введением пениса без дублерши. «Нет, – тут же прикинул Борис, – это безумие. Анджела Стерлинг никогда не потерпит того, чтобы ее „выебли перед камерой", как она сама выразилась».

– Ладно, Лас, – устало сказал он, отворачиваясь от Энджи. – Думаю, вот что мы сделаем. Мы снимем до срезки… совмещая ее со старой, извиняюсь за выражение, «вставкой»,ага? Ха-ха-ха. – Смех его был как похоронный звон.

– Послушай, – продолжил Борис затем, опустив голову, закрыв глаза и растирая большими и указательными пальцами виски, – по-моему, у нас проблема… с этим «шестьдесят девятым»… это ведь капитальное клише, верно? Чтобы проделать это… серьезно… незатейливо… сообразно… – Тут он открыл глаза и посмотрел на Ласа – который ожидал с мягким, благожелательным выражением на лице, словно бы говоря: «Давай, Б., излагай, а уж мы это ухватим!». И Борис продолжил: – Думаю, Лас, лучше нам здесь взять анал – язык. Иначе мы в беде… – Он снова опустил голову, приложил ладонь ко лбу, страшно измотанный физически и в то же время получая любопытный расслабляющий кайф от контакта с Энджи и Тони. – Иначе… – повторил он в раздраженной и до странности жалобной манере, – эта сцена просто свернется в клубочек и умрет – в стиле Д. Г. Лоуренса. Я хочу сказать, нам здесь нужно заткнуть дырку между поколениями, врубаешься?