Как видно, красные самого крайнего толка добились своего в России. Поздней осенью они свергли царское правительство, взяли власть в свои руки и начали мирные переговоры с Германией. Это поставило союзников в ужасное положение, и в обиход вошло новое слово — страшное слово «большевик». И теперь если кто-нибудь предлагал муниципализировать фургоны со льдом, его объявляли большевиком, и песенка его была спета.

Но радикалы ответили на эту травлю тем, что присвоили себе это название, и стали носить его как почётный знак. Местная организация социалистической партии Американского города под гром аплодисментов приняла резолюцию, предлагавшую отныне ей именоваться «местной организацией большевиков», и представители левого крыла некоторое время пользовались большим авторитетом. Лидером этого крыла был Герберт Эштон, редактор «Клэриона», партийного органа, выходившего в Американском городе. Журналист Эштон, худощавый, желтовато-бледный человек, преисполненный горечи, казалось, всю жизнь занимался изучением истории международного капитала, и стоило кому-нибудь выдвинуть против него аргумент, как у него уже был готов ответ. Он рассматривал войну как борьбу между старым, крепко укоренившимся торгашеским духом Великобритании, правительство которой он называл «колоссальной торговой компанией», и недавно возникшим, значительно более агрессивным торгашеским духом Германии.

Эштон набрасывался на лозунги сторонников войны и расправлялся с ними, как терьер с крысой. И это они называют войной за демократию! Парижские банкиры последние двадцать лет субсидировали русских царей, которые сослали сотни тысяч людей на каторгу в Сибирь, чтобы избавить мир от демократии! Британская империя защищала демократию сперва в Ирландии, потом в Индии и в Египте и, наконец, в трущобах. Уайтчепеля! Нет, — заявлял Эштон, — рабочих не одурачить этими трескучими фразами! Уолл-стрит дал взаймы несколько миллиардов долларов банкирам союзников, а теперь американцев призывают проливать кровь для успешной реализации этих займов.

Питер уже давно говорил Мак-Гивни, что пора положить конец этой агитации, и вот человек с крысиным лицом заявил ему, что настало время действовать. Вскоре должен был состояться массовый митинг в честь большевистской революции, и Мак-Гивни предупредил Питера, чтобы тот держался в тени на этом митинге, так как возможно, что пустят в ход дубинки. Питер снял свой красный значок и пуговицу с изображением двух рук, сжимавших одна другую, поднялся на галерею и смешался с толпой. Он увидел оттуда множество «шпиков», вкрапленных в толпу, а также начальника полиции и городского бюро секретной службы. Не дошёл Герберт Эштон и до половины своей речи, как начальник полиции приблизился к эстраде и объявил, что оратор арестован; тотчас же десятка два полисменов окружили Эштона и оттеснили от него ревущую толпу.

Всего было арестовано семь человек, и на следующее утро полиция, увидав, с каким энтузиазмом встречены газетами её деяния, решила пойти ещё дальше. Десяток молодцов Гаффи и ещё столько же из бюро районного прокурора ворвались в редакцию газеты Эштона «Клэрион», сбросили с лестницы сотрудников редакции, а иных вышвырнули из окна, исковеркали пишущие машинки и печатные станки, похитили списки подписчиков и сожгли добрых две тонны «литературы» на заднем дворе. Эта же банда ворвалась в правление «Организации большевиков», арестовала семь членов Исполнительного комитета, и судья определил сумму залога для каждого из них в двадцать пять тысяч долларов. «Тайме» Американского города около двух недель ежедневно посылал своего сотрудника в бюро Гаффи, и Гаффи снабжал его огромным количеством материала, собранного Питером, из которого вытекало, что программа социалистов зиждется на терроре и убийствах.

Чуть не каждый день Питер оказывал такого рода услуги своей родине. Он открыл место, где члены союза Индустриальных рабочих мира спрятали станок, на котором печатались циркуляры и листовки. Тайная типография подверглась налёту, и с полдюжины агитаторов было брошено в тюрьму. Они объявили голодовку, протестуя против побоев, которым их подвергали. Несколько истерических женщин, собравшись на квартире Ады Рут, составили декларацию протеста. Питер проследил за рассылкой этого воззвания, все экземпляры его были конфискованы на почте, таким образом провалился и этот «заговор». Теперь на почтамте работало несколько агентов, вскрывавших письма агитаторов; время от времени они отдавали приказ, воспрещавший доставлять корреспонденцию лицам, заражённым вредными идеями.

Почтамт начал чинить затруднения при рассылке газеты «Клэрион», а потом и вовсе прекратил её рассылку.

Однако двое «товарищей» взялись доставлять на автомобиле газету в соседние города. Питера подослали к этим парням, чтобы он завязал с ними знакомство, и вскоре ночью несколько агентов Гаффи пробрались в гараж и так испортили одну из машин, что руль повернулся не в ту сторону, и шофер чуть-чуть не сломал себе шею. Так провалился ещё один заговор.

Теперь Питер мог назвать себя счастливым человеком. Власти энергично взялись за дело, и когда Питер доставлял им новые данные, он испытывал глубокое удовлетворение, видя, что приносит пользу. Показную деятельность развивали правительственные агенты, бюро районного прокурора, городская полиция и сыщики, но Питер-то знал, что это только марионетки, а верёвочки дергает он и другие агенты Гаффи. Гаффи располагал большими денежными суммами, он работал на людей, игравших важную роль в Американском городе. Гаффи и был настоящим хозяином. И во всей стране происходило то же самое: тайные агенты Торговой палаты и Ассоциации коммерсантов и промышленников, Лиги возрождения Америки и других таких же организаций всеми средствами выводили из строя красных.

Этим субъектам была предоставлена свобода действий. Америка вела войну, военный психоз, подобно степному пожару, распространялся по всей стране, и стоило назвать кого-нибудь германофилом или большевиком и пошуметь по этому поводу, как собиралась толпа, устремлялась к его дому, его хлестали, мазали дёгтем и обваливали в перьях, а иногда и линчевали. Уже много лет крупные дельцы ненавидели агитаторов, и, наконец, они получили возможность действовать: в каждом городе, в каждом магазине, на каждой фабрике и в каждой шахте орудовал свой Питер Гадж, «белый» Джимми Хиггинс, нанятый, чтобы шпионить и выслеживать «красного» Джимми Хиггинса. Повсюду имелись свои Гаффи и Мак-Гивни, руководившие их работой; имелись вооружённые охранники с револьверами у пояса и со значками заместителей шерифа на обратной стороне лацканов пиджаков, предоставлявшими им неограниченные права для защиты страны от предателей.

В военных лагерях обучалось до четырёх миллионов человек, и каждую неделю из восточных портов отплывали караваны судов, нагруженные солдатами, которых они должны были доставить «за океан». Миллиарды долларов расходовались на военное снаряжение и провиант, и все патриотические порывы и воинственный пыл устремлялись также за океан. Питер проглатывал всё новые речи, проповеди и передовицы и испытывал гордую радость при мысли, что он также по мере своих скромных сил участвует в этом великом деле. Когда ему случалось читать, что крупные промышленники и финансовые тузы за свои услуги государству получают всего один доллар в год, — он с удовлетворением думал о том, кто получает двадцать долларов в неделю. А когда кто-нибудь из красных заявлял на митинге или в «литературе», что эти финансовые тузы стоят во главе торговых компаний, которые поставляют правительству товары по чудовищным ценам и загребают огромные барыши — чуть ли не в десять раз больше, чем до войны, — Питер не сомневался, что перед ним самый опасный большевик. Он сообщал его фамилию Мак-Гивни, тот нажимал скрытые пружины, — и человек внезапно оказывался без работы, или же санитарный отдел Городского управления преследовал его за то, что он выставил мусорное ведро без крышки.

В результате настойчивой агитации радикалам удалось добиться от судьи, чтобы тот выпустил на поруки Мак-Кормика и остальных «заговорщиков» под залог в пятьдесят тысяч долларов за каждого. Питер был прямо в отчаянии: он убедился, что стоит засадить какого-нибудь красного в тюрьму, как он становился мучеником в глазах остальных радикалов. Это значит создать ему популярность; когда его выпустят на свободу, его агитационные речи имеют раз в десять больше успеха, чем раньше. Агитаторов надо или не выпускать из тюрьмы, или вовсе туда не сажать. Но судьи этого не знают, голова у них набита всякими дурацкими законами, и они дали Давиду Эндрюсу и другим красным адвокатам себя провести. Герберта Эштона и его компанию социалистов также выпустили на поруки, и «Клэрион» по-прежнему выходил в свет и открыто продавался в киосках. Хотя «Клэрион» больше не дерзал выступать против войны, он то и дело печатал всякие инсинуации по адресу «колоссальной торговой компании», известной под названием британского правительства; по адресу «французских банкиров» или «итальянских империалистов». Он требовал введения демократического строя в Ирландии, Египте и без зазрения совести защищал большевиков, этих германофилов и заговорщиков, проводящих национализацию женщин.