– Вы вините молодых женщин в том, что ваши похождения стали достоянием гласности?
– Нет, нет, конечно, нет. Я только хочу сказать, что не подумал о последствиях. Это был ужасный поступок, и я рад возможности извиниться сейчас перед всеми сторонами и надеюсь, они услышат мои слова сожаления, и я правда прошу меня простить.
Откинувшись на спинку стула, я сложил руки на коленях. Я был на последнем издыхании, а пресс-конференция шла всего десять минут. Мне казалось, я попал в западню, я чувствовал себя опустошенным, наголову разбитым. А ведь это еще не конец. На сей раз вопрос задал мужской голос с французским акцентом.
– Мсье Бассэ…
– Бассет, – автоматически поправил я.
– Мсье Бассет, французское правительство объявило, что постоянный представитель нашей страны при ООН на следующей неделе выступит на Генеральной Ассамблее с призывом распустить Ведомство Извинений и Примирений при Организации Объединенных Наций. Говорят, ваша деятельность выставила его в дурном свете. Уже есть предложение заменить его Службой Психотерапии Национальных Государств, которая сейчас создается в Вене. Ваши комментарии?
– Я… э… я знаю некоторых людей… ну, одного человека, работающего над проектом психотерапии, и сам проект обещает принести много пользы. Но мне бы не хотелось думать, что ВИПООН распустят из-за нескольких ошибок, которые я совершил… – Недоверчивый смех в зале. – Хорошо, хорошо, из-за многих ошибок, которые я совершил. Я думаю, в ВИПООН мы проделали отличную работу, и, уверен, само ведомство обладает огромным потенциалом.
Теперь английский журналист:
– Из Нью-Йорка сообщают, что профессор Томас Шенк опубликовал заявление, в котором называет вас… и это его прямая цитата… «ленивым, слабоумным пронырой, который исключительно из жадности дискредитировал Покаянный Подход». Вам есть что на это сказать?
Вот тут я разозлился.
– Да будет вам! Шенк – сумасшедший. Душевнобольной. Психопат. Нельзя верить ни слову из того, что он говорит.
– Значит, ваш единственный ответ – назвать сумасшедшим основоположника одного из самых влиятельных политических движений наших дней?
– Вы сами с Шенком встречались? – рявкнул я в микрофон.
Люк снова вырвал его у меня.
– Последний вопрос, пожалуйста.
Он указал на человека, яростно машущего руками у пульта звукооператора.
– Мистер Бассет, сэр… – Еще один американский журналист, чья речь пестрела расхожими учтивыми обращениями его страны. – Мистер Бассет, сэр, Льюис Джеффрис III из Афроамериканского комитета по репарациям за рабство только что выступил в Луизиане с заявлением для средств массовой информации.
– Что он сказал?
– Если вы не против, сэр, у нас уже есть аудиозапись. – Он поглядел на техника, прикорнувшего рядом с ним на корточках и нависшего над лэптопом. – Загружено? – Техник кивнул. – Сэр, мы подключены и могли бы пустить запись через систему вещания, чтобы вы прослушали, и…
Откинувшись на спинку стула, я поднял руки, словно говоря «Как пожелаете». Собравшиеся притихли, и каждый в зале повернулся к ближайшему динамику, где потрескивала надоедливая цифровая статика. Голос Джеффриса эхом раскатился по залу.
– Леди и джентльмены, я надеялся, что необходимость выступить с этим заявлением никогда не возникнет, но пришел к выводу, что в нынешних обстоятельствах замалчивание правды лишь усугубит правонарушение, о котором я сегодня буду говорить.
Закрыв глаза, я выждал очередную театрально напряженную паузу Джеффриса, потому что знал, что за ней последует.
– С великим сожалением должен сообщить, что автор извинения за трансатлантическую работорговлю, принесенное от имени федерального правительства Соединенных Штатов и других колониальных держав Верховным Извиняющимся Организации Объединенных Наций здесь, в «Дубах Уэлтонов», не мистер Бассет.
По залу пронесся шорох охов и вздохов, за ним последовал взрыв «шшшш!», лишь бы ни одно слово не пропало даром.
– Мистер Бассет действительно принес извинение, но оно не было ни достаточно внятным, ни достаточно изысканным, чтобы послужить процессу, который мы вели, и ради этого процесса я сам написал текст. – Еще один коллективный вздох. – Эта задача оказалась мистеру Бассету не по силам. Боюсь, характер отношений между афроамериканцами и остальными гражданами Соединенных Штатов таков, что от нас требуется самим писать черновики извинений себе же за надругательства, которые мы претерпели от их рук, но я надеюсь, более того, полагаюсь на это, что теперь, когда соглашение было достигнуто, мы как народ сможем забыть о жалком извинительном фарсе, которым руководил мистер Марк Бассет.
Еще немного шипящей статики по окончании записи. Я открыл глаза. В зале царила тишина. Фотографы опустили камеры, и все глаза были устремлены на меня. Репортеры смотрели на меня. Люк смотрел на меня.
Я медленно склонил голову над микрофоном.
– Что я могу сказать? Мне просто чертовски жаль.
Повисло новое молчание, которое все тянулось и тянулось, пока вдруг из зала не прогремел чей-то голос:
– Кто написал для вас это извинение, Бассет?
И Ланкастерский зал взорвался издевательским хохотом. Отъехав со стулом от стола, я смотрел, как, качая головами на идиотизм происходящего, на неизменную способность людей разрушать собственные же упования, представители прессы покидали помещение. Вот как это на самом деле кончится, думал я: здесь, в роскошном зале с зеркальными стенами, замысловатыми люстрами и рядами пустеющих стульев. Люк тоже встал. Глядя на меня сверху вниз, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но закрыл его, словно передумал. Покачав головой, он ушел.
Надо думать, это было неизбежно. Извиняясь, я сделал себе имя и состояние и слово «простите» произносил с такой напряженностью, стольким людям и так часто, что никто мне больше не верил. Никому не может быть настолько жаль. Никому и никогда не могло быть настолько жаль. Даже Марку Бассету.
Вскоре журналисты удалились печатать свои отчеты, бросив в зале операторов сматывать кабели и техников отключать микрофоны. Осталась только одна фигура, сидевшая, опустив голову, в заднем ряду фантомной аудитории. Встав, я прошел по пустым проходам и сел рядом с ней. Я уставился на подиум.
– Ну, – негромко сказал я, – вроде прошло неплохо. Линн кивнула.
– Могло быть хуже.
– Ты так думаешь?
– Разумеется. Они могли бы штурмовать подиум и разорвать тебя на части.
– Верно. Атак – никакого разрывания на части.
Она улыбнулась.
– Точно. Никакого разрывания на части.
Линн оглядела зал, из которого служащие «Савоя» уже выносили стулья.
– Люк сказал, ты с кем-то встречаешься, – не выдержал я. Она покачала головой.
– У него узкие бедра. Никогда не умела растрачивать себя на мужчин с узкими бедрами.
– Ага. – А потом: – Спасибо, что пришла.
– Ты же меня знаешь. Ни за что не пропущу хороший спектакль.
– Да.
– Есть хочешь?
– Умираю с голоду.
– Пошли.
У подъезда отеля она поймала такси и велела водителю отвезти нас в нашу старую квартиру на Мейда-Вейл, а я не стал задавать вопросов. Отперев дверь, она отвела меня на кухню, где открыла холодильник и достала две бутылки хорошего новозеландского «совиньон блан».
– Две бутылки?
– Одна тебе нужна в готовку, – сказала она и снова запустила руку в холодильник, чтобы извлечь кусок панцетты и сетку с клемами. – В лотке пармезан и петрушка, а где красный чили и чеснок, сам знаешь.
Она ушла из кухни, а я взялся за работу. Я разогрел оливковое масло и бросил в него частички чили и, пока они жарились, порубил на мелкие кусочки копченую грудинку. Их я тоже положил в масло, где они приятно съежились и выгнулись в дымящемся масле. Когда почти весь жир растопился, я добавил раздавленный зубчик чеснока, затем влил белое вино, которое заскворчало и выдало внушительный сполох голубого пламени, который вскоре опал.
Наконец, я разорвал небольшую сетку и бросил в сковородку клемы, которые закувыркались в кипящем соусе и медленно начали открываться, пока не заулыбались мне: наконец-то я вернулся на свое место и все держал в своих руках. Я знал, что делаю, знал, каков будет результат. Более того, сейчас, по меньшей мере последние полчаса, я не совершал ничего, за что пришлось бы извиняться. Я ни в чем не повинен. Я готовлю обед. Я дома.
