– На самом деле у меня кое-какие новости, и почему бы не сейчас…

– Наверно, дело серьезное.

– Не такое уж серьезное, просто… Я ухожу. То есть ухожу из ВИПООН.

– И куда ты поедешь?

– В Вену. Там обкатывают новую службу психотерапии для дисфункциональных национальных государств. Мы пытаемся применить стратегию произнесения вслух проклятий, разбора тех или иных детских травм, понесенных на ранних стадиях развития каждого данного государства, и тому подобное.

– Звучит очень… интересно.

– Очень на это надеюсь. Во всяком случае, Форин-офис меня туда направляет, и… м-м-м… я подумала, пора мне двигаться дальше. Здесь мои обязанности возьмет на себя Сатеш. Он очень способный, и я знаю, что вы с ним ладите. А ты всему научился, секретариат при тебе, и дела идут как по маслу. Да и вообще…

– Дженни, ты ведь уезжаешь не из-за?…

Она нахмурилась.

– Если женщина принимает решение относительно карьеры, то непременно из-за мужчины?

– Ну, я…

– Нет, Марк. Не из-за тебя. Просто… время пришло. Я всегда знала, что рано или поздно надо будет уходить. Такой пост редко бывает надолго.

Встав, она поправила пиджак и поглядела на меня сверху вниз.

– Мы хорошо поработали, Марк.

– Да. И повеселились тоже. Не забывай этого.

– Ага. Еще как. Ты прав. Мы повеселились. – А потом, точно ища путь к отступлению: – О тебе тут хорошо заботятся?

– А, конечно. Врачи даже считают, что уже во всем разобрались. Но для пущего эффекта держат меня в неведении.

– Что ж, если тебе что-нибудь нужно…

– Фрэнки с Алексом заглядывают по пять раз на дню.

Она поглядела на меня смущенно, будто сомневаясь, каким должен быть следующий шаг. Потом наклонилась и мягко поцеловала в лоб.

– Береги себя.

Через час ко мне пришел врач. Я редкий случай, сказал он. Очень редкий. Многие заявляют, что у них такая аллергия, но подтвержденных случаев очень мало. О таких даже в ученых журналах пишут. У меня, с гордостью сказал он, аллергия на переработанные плоды Theobroma cacao.

Я воззрился на него, открыв рот.

– У меня аллергия на шоколад?

– Прекрасно. Это действительно она.

– У меня не может быть аллергии на шоколад. Я всю жизнь его ем.

– Но последние несколько месяцев вы, возможно, не ели его?

– Нуда, но…

– Высококачественный шоколад за вчерашним обедом вызвал острую реакцию. Очень интересно.

– Интересно? Интересно? Да это трагедия, черт побери!

Но ничего не попишешь: присяжные вернулись, и приговор не оспорить. Меня попыталось прикончить собственное тело. Оно изучило мои пристрастия и выискало из них то единственное, которое определяло саму мою суть (или по крайней мере то, чем я был раньше), и сказало: «Прости, приятель, хватит». С таким очень трудно смириться. Если бы я сидел на крэке, если бы мою диафрагму разъел кокаин, если бы у меня началась гангрена от грязных шприцев с героином, я бы понял. Тогда я стал бы жертвой собственных пагубных пристрастий. Но шоколад? Мой верный друг шоколад, который помог мне пережить столько темных ночей и предрассветных часов раннего утра, когда остальные меня покидали? Как мог шоколад обернуться безумным профессором, заносящим над головой в библиотеке подсвечник, или вдовой-герцогиней, наставляющей в кабинете револьвер с перламутровой рукоятью?

Не важно, что последние несколько месяцев я к какао-бобам не притрагивался. Внезапно мне отчаянно их захотелось: мне хотелось покрытых шоколадом калабрианских фиг и трюфелей из белого шоколада; мне хотелось черных долек «Валорны» и винного желе из «L'Artisan»; мне хотелось «Мадагаскарской ванили» из «Шоколадного чердака» и восхитительных плиток сливочного «Линдта» и даже огромных, жирных батончиков «Молочного Кэдбери». Мне хотелось всего, хотелось сейчас, но я знал, что если хотя бы долька попадет мне на язык, если я попробую всего лишь крошку, то умру. Пока я кружил по свету в моем «Гольфстрим V» и позировал перед камерами, пока я ел икру с ладони моей (теперь бывшей) подружки, мое тело всерьез присмотрелось к тому, кем я был, чем я был и что я делал, и, как мой брат, сказало: «Нам не нравится, кем ты стал. Совсем не нравится».

Выход один и вполне очевиден. Я поднял трубку и набрал номер Макса.

В Абхазии, входящей в состав Грузинской демократической республики, есть внушительные горы, прекрасные пляжи, но ни одного приличного ресторана. Если вы туда приехали, то только не ради обеда. Это не всегда было так. Абхазия притулилась к русской границе, и в старые времена раскормленные коммунистические бонзы приезжали сюда из Москвы в отпуск на побережье Черного моря, где им подавали морского окуня на углях, тяжелые грузинские вина, а они тем временем строили глазки прославленно хорошеньким официанткам, всегда готовым услужить партии. Потом Советский Союз рухнул, как очередной замок на песке, и началась резня. Абхазцы потребовали независимости от грузин, на которых столько десятилетий назад их насильно женили, и туристический бизнес чудовищно пострадал. Угли в жаровнях остыли, рестораны закрылись.

Сегодня в Абхазию приезжают только миротворцы или менеджеры нефтяных корпораций в окружении толстошеих телохранителей, потому что в конце девяностых годов эту землю постигла еще одна напасть: на прибрежном шельфе обнаружили нефть. До этого открытия Абхазия была лоскутным одеялом пляжей, гор и этнической напряженности. После она стала лоскутным одеялом пляжей, гор, этнической напряженности и денег. Когда грузинское правительство передало права на разработку нефти московской корпорации «Кавказ Нефтегазодобыча», отчасти принадлежавшей русским миллиардерам со связями в Кремле на высшем уровне, сепаратистские абхазские формирования ответили захватом небольших групп работников гуманитарных организаций. Их главари утверждали, что не видят другого способа привлечь внимание международного сообщества к этой вопиющей несправедливости. Целого народа лишают того, что принадлежит ему по праву рождения, говорили они. Позже они заявили, что из-за халатного управления месторождениями «Кавказ» отравляет озера и почву, а для подавления недовольства используются свирепые частные охранные фирмы. Они писали скорбные народные песни о своей беде, и в Лондоне небольшие театральные труппы устраивали вечера с чтением стихов и пением песен, вся выручка от которых отправлялась на счет «Кампании за свободную Абхазию». Судя по всему, эти театральные постановки были исключительно длинными и скучными.

Со временем «Кавказ Нефтегазодобыча», разумеется, признал, что придется чем-то поступиться. Затраты на охрану нефтепровода к побережью становились непомерно высоки. Компанию то и дело упоминали в вечерних новостях, причем выставляли далеко не в лучшем свете. Вечера поэзии и песен перекинулись на Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Париж. Скоро пройдут премьеры и в Берлине. Последний глава корпорации заявил, что неблагоприятное освещение деятельности компании в прессе вынуждает их действовать. Теперь я понимаю, что это меня и погубило. Без интереса прессы ничего не произошло бы.

Мы назвали себя «Олсон, Ращенко и Бассет». Я их предостерегал, что из-за сокращения «ОРБ» мы станем похожи на кучку дешевых мистиков, но это не имело значения, так как пресса окрестила нас «Жалкое Дело», и прозвище прилипло. У нас было три офиса. Макс работал в Вашингтоне, Ращенко обосновался в Москве, а я отправился в апартаменты с прислугой возле фешенебельной лондонской площади Белгравия.

Возвращение домой оказалось малоприятным. Когда мне было лет десять, мама позволяла мне свободно путешествовать по городу. За крохотную сумму (даже для меня, даже тогда) я мог купить билет, который давал возможность целые сутки кататься на той или иной линии красных автобусов, и я проезжал маршруты целиком, просто чтобы посмотреть, куда они приведут. Иными словами, я добирался до Лондон-Бридж [38]или Вулидж-Арсенал, [39]даже если дорога туда была интереснее местности в конце. После смерти папы она лишила меня этой привилегии, словно боялась, что, оставшись без присмотра, я просто исчезну и уже никогда не вернусь. Жизнь стала ненадежной, и она не доверяла ей заботу обо мне.