– Могу представить себе жизнь без «Эдама».

– Ну разумеется. А еще, вероятно, без жалости расстанусь с плавленой немецкой дрянью в пластиковой оболочке.

– Да и вообще со всем плавленым.

– Разумеется. Но помимо них, можешь представить себе мир без сыра?

– Нет. Не могу.

– Вот именно. И что происходит затем? Кому-то приходит в голову роскошный план совместить эти два ингредиента, которые сами по себе вершина кулинарной выдумки, чтобы сотворить новое блюдо. Фондю – гурманство в квадрате.

Я глубоко макнул кусочек хлеба в фондю и почувствовал, как он тяжелеет от расплавленного сыра. Быстро, пока хлеб не разломился и не пропал в глубинах смеси, я поднес его ко рту и сорвал с вилки. Дженни смотрела, как я ем.

– Иногда ты бываешь сущим остолопом, – сказала она. – Это тебе известно?

– Спасибо. Я долгое время лишь стремился к этому титулу. А теперь как будто его удостоился.

С минуту мы ели молча.

– Разногласия с чиновниками уладили, – сказала она.

– Хорошая новость.

– Первые администраторы появились сегодня после полудня. Новый план расположения столов для делегаций уже составили.

– Великолепно. – Я выудил из горшка еще кусок пропитанного сыром хлеба.

– Я думала, тебе интересно.

– Интересно. – Я собирался пропитать сыром еще кусочек, когда меня остановила неожиданная мысль. Подняв вилку, я обвиняюще ткнул ею в сторону Дженни.

– Откуда, черт побери, ты узнала, где меня искать? Она улыбнулась.

– Мы послали за тобой человека. Для твоей же безопасности.

– Что вы сделали?

– Вон там Алекс и Фрэнки. – Она кивнула куда-то мне за плечо. – Твоя группа прикрытия.

Я обернулся. Малый в кричащем клетчатом пиджаке у стойки и здоровяк в годах с журналами в кабинке мне улыбнулись, и каждый поднял приветственно руку. Я сумел лишь слабо махнуть в ответ.

– Ты послала за мной следить?

– Ты эмоциональный тип, Марк. Вот почему ты получил эту работу. Я знала, что ближайшие несколько дней будут сплошной стресс, но не могла тебя опекать, поэтому…

– Я не нуждаюсь в опеке.

– Конечно, нет. Вот почему Алекса и Фрэнки наняли присматривать за тобой, просто чтобы удостовериться, что все в порядке. – Она наклонилась ко мне поближе. – Ты теперь важный человек, Марк. Нам нужно очень о тебе заботиться.

Я подавленно обмяк на банкетке.

– Такова, значит, новая работа?

– Ты привыкнешь. И Фрэнки с Алексом отличные ребята. Они тебе понравятся. Положись на меня.

– И что будет теперь? – Я апатично насадил на вилку еще кусочек хлеба. Фондю, возможно, и было вершиной гастрономических достижений, но начинало приедаться.

– У тебя на столе толстая папка. Завтра утром ты придешь в свой прекрасный угловой офис и начнешь читать.

– Да? А что в папке?

– А, сам знаешь. Задокументированная история участия твоей семьи в создании и поддержании работорговли в США.

– Ах, это, – сказал я и стянул с вилки хлебушек.

Шоколад играл важную роль в моей жизни. Он утешал меня и успокаивал. Он помогал сосредоточиваться и тучнеть. Он меня баловал. А однажды под вечер, много лет назад, едва не помог мне убить брата.

Было очередное скучное воскресенье, через несколько месяцев после истории с доставучим «ий-аа», и наши родители были столь неосторожны, что оставили нас на несколько часов вдвоем. Им казалось, что теперь мы друзья. Они считали, что в глубине души мы одобряем существование друг друга. Но с чего бы? Не забывайте: Люку было девять лет, мне одиннадцать. И все же первые полчаса нам удавалось подобие мирного сосуществования, мы были как два заклятых врага, которым уже нет дела даже до бряцания саблями. Он развалился на диване перед телевизором, я сосредоточился на высокой каминной полке в другом конце гостиной и стоявшей на ней «Леди Щедрость».

«Леди Щедрость» была сундучком. До сих пор им является. Скобы у него блестят, словно полированные, как и полагается ларчику, изготовленному где-то около 1796 года. Длиной он около фута и изготовлен из почерневшего, навощенного дуба. В середине плотно прилегающей, снабженной петлями крышки – овальная серебряная накладка. Четким курсивом на ней выгравирована надпись: «Уильям Уэлтон-Смит», а ниже – «Леди Щедрость». По словам мамы, так назывался огромный купеческий корабль, принадлежавший когда-то ее предку Уильяму. Корабль потерпел крушение в 1794 году у побережья Южной Каролины, к северу от острова Салливана. Если верить учебникам истории, Уильям Уэлтон-Смит считал «Леди Щедрость» основой своего немалого состояния и тяжело переживал ее утрату. В память о роли корабля в своей карьере он спас обломок дубовой обшивки, чтобы изготовить этот сундучок. Сундучок передавался по наследству в семье, пока не попал к дяде матери, старшему брату ее отца, а тот в свою очередь завещал его племяннице.

Помню, сначала она использовала его как шкатулку для драгоценностей, хотя ценным вещам в нем было не место. На крышке спереди имелся замок, но ключ от него потерялся. Изнутри сундучок был выложен маленькими, сшитыми вручную мешочками с ватой, поверх которых был натянут пурпурный атлас, крепившийся к дереву скобками. Большая часть маминой скромной коллекции украшений (несколько серебряных браслетов из тонких звеньев, изящная золотая цепочка с подвеской в виде янтарной слезы) свободно лежали на атласной подложке. Остальные (кольца, броши, жемчужные бусы) были заключены в отдельные коробочки, которые также укладывались в «Леди Щедрость». Запах этого открытого ларчика, затхлость пыльного серванта с налетом цветочности густой ваксы связан в моей памяти с чарами вечера, так как открывали сундучок только тогда, когда родители готовились выйти в свет. Теперь я знаю, что частью своего аромата он обязан духам, которыми мама душилась перед тем, как выбрать украшения, и который льнул к бусам, когда она их снимала, но для меня это было единое целое.

Однажды на Рождество отец подарил маме новую шкатулку для драгоценностей из кожи цвета бургундского вина, в которой были специальные отделения для браслетов и обтянутые мягкой тканью выступы для колец. У нее даже был замочек спереди, ключ от которого мама повесила на связку с остальными. «Леди Щедрость» теперь освободилась для других целей. Прокладки и атлас вынули, а внутренность выложили оставшейся с Рождества папиросной бумагой для упаковки подарков.

А потом заполнили шоколадом. С этого все и началось. Временами в сундучок попадало что-нибудь качественное: несколько маслянистых квадратиков в жиронепроницаемой золотой обертке (обжаренный в сахаре и залитый шоколадом толченый итальянский миндаль) или целлофановый пакетик с потерявшими форму трюфелями, щедро посыпанными горьким какао-порошком цвета ржавчины. И то, и другое – подарки папиных клиентов, которые считали его проекты альпийских шале европейской экзотикой (как «европейский завтрак», например). Но по большей части в сундучке хранилось то, что впоследствии я пренебрежительно буду называть Штатским Бытовым Шоколадом. Тут были плитки «Молочного Кэдбери» с минимальным содержанием какао, которое не позволяло им плавиться при комнатной температуре. Тут были перегруженные глюкозой батончики «Марс», пакетики «Молтизерс», [18]конфеты из жестянки «Куолити стрит» [19]россыпью, чьи кричащие фантики напоминали о Рождестве больше, чем прокладочная бумага.

Больше всего в «Леди Щедрость» мне помнится ее наполненность, так как папа, кажется, клал сладости в сундучок быстрее, чем мама позволяла его опустошать. (Прошло немало времени, прежде чем я догадался, что каждый вечер, после того, как мы отправлялись спать, он совершал набеги на его содержимое, а потом пополнял из личных запасов, которые держал в письменном столе.) С каминной полки сундучок снимали нерегулярно, обычно вечером в воскресенье – как своего рода утешение перед неминуемой угрозой школы на следующее утро, но и тогда его услады нормировались. Мама говорила: «Только три, Марсель», и когда моя рука забиралась внутрь, она протягивала свою, мяла пальцами растущую жировую складку у меня на животе, несправедливо выпяченную от того, что мне приходилось нагибаться над сундучком, который мама ревниво прижимала к себе. «Совсем как твой папа», – говорила она, качая головой, и поэтому шоколад становился еще и виноватым утешением за мелкое материнское унижение.