– Давай снова соберем команду.

Она в ответ подмигнула.

– Вот умница.

Несколько часов спустя из Психологического поднялся Джо Филлипс, все еще выглядевший так, будто сошел с рекламного щита «Гэп»: [20]свободно болтающаяся джинса и неглаженая ковбойка. С собой он приволок десятки видеозаписей Льюиса Джеффриса III: читает лекцию, проводит совещание, доит корову…

– Доит корову?

– Ну да, конечно, – сказал Джо. – В «Дубах Уэлтонов» у него несколько чистокровных фризских коров. По всей видимости, он производит собственные сыр и масло.

– Джеффрис написал про это книгу, – вставил Сатеш, листая бумаги в папке. – Ага, нашел. «Самая глубокая борозда: афроамериканец, ставший фермером». Книга… э-э… минутку. – Он пробежал глазами аннотацию. – Ее называют, цитирую, «полемическими мемуарами, возвращающими афроамериканцев к их традиционной роли хранителей земли, а не рабской рабочей силы, которая трудится на полях», конец цитаты. Книга вышла четыре года назад.

Джо кивнул, будто уже это знал.

– Джеффрис – сложный малый, Марк, которому, что примечательно, удалось не только поддерживать свое реноме и у городских, и у сельских черных американцев, но и одновременно сохранять внушительное положение в академических кругах. Он до сих пор преподает право в Луизианском университете Ксавье, регулярно публикует и книги, и статьи в журналах, состоит в бог знает скольких комитетах…

Он стоял, облокотясь на огромный телевизор с плоским экраном в гостином уголке моего офиса. На экране застыл кадр крупным планом, в котором непомерно увеличенные руки Джеффриса сжимали распухшее коровье вымя. Выпрямившись, Джо нацелил пульт управления на видеомагнитофон.

– Да, но если промотать немного… – Он промотал запись вперед. – Вот тут у нас очень редкая запись. Снято незадолго до масштабных переговоров в здании парламента Джорджии в прошлом году.

Мы все подались к экрану.

– Так. Теперь я хочу, чтобы вы обратили внимание на его позу: спина прямая, руки не сложены, а открыты и лежат на столе ладонями вверх, голова немного наклонена… и вот здесь… Только поглядите! Как он выказывает почтение к противоположной стороне безо всякого самоуничижения. Или этот тип – самый открытый и честный человек на свете, или он прочел множество книг о том, как таковым казаться. Теперь смотрите… Он протягивает руку, чтобы взять что-то из небольшой миски перед собой, орех или еще что-нибудь…

Я был весь внимание.

– Вместо того чтобы наклонить мисочку к себе, что называется закрывающим, исключающим жестом… Вот сейчас…

Отразившись от белой фарфоровой мисочки, свет софитов внезапно вспыхнул, и его блики на долю секунды заслонили остальное изображение. Эта мелочь с орехами и мисочкой меня заинтриговала. Выглядела она очень выверенной.

– …он слегка наклоняет ее в сторону. Так он все равно видит, что внутри, но никого не исключает, он…

Я встал.

– Джо, останови изображение.

– Марк, мне кажется, нам не нужно…

– Останови кадр.

Я всмотрелся в экран. Сколько бы я ни кивал, какие бы проницательные вопросы ни ставил, какие бы ни издавал «охи» и «ахи», ничто из сказанного мне командой ни на дюйм не приближало меня к извинению, которое можно было бы осуществить на практике. Возможно, в этой мелочи с орехами и мисочкой есть что-то важное.

Я сказал:

– Знаю, что он делает.

Джо посмотрел на экран.

– Он выбирает орехи. Он наклоняет мисочку и выбирает орехи.

Я покачал головой.

– Нет, все гораздо конкретнее. Он не просто выбирает орехи. Он выбирает определенные орехи, специфические орехи. Он выбирает орехи макадамия, и можно ли его за это винить? Я тоже на них падок. Макадамия – вкуснейшая штука. Ты не мог бы, ну, знаешь… запустить запись сначала? Вот видите? Раз орех, два, три. Сплошь макадамия. Этот человек любит поесть, – победно заключил я. – Вот что дает ему радость жизни…

Рухнув в кресло, я повернулся к Дженни, но по ее лицу уже увидел, что она все поняла.

– Жареная курица, картофельный салат, гамбоу… – сказала она.

– …ореховый пироге макадамиями…

Она склонила голову набок.

– А такое бывает?

– Дженни, какая разница? Если можно сделать начинку из пеканов, то и из макадамий тоже. Мы разыщем ему рецепт. Или сами придумаем.

– Меню для афроамериканской души. Нечто традиционное.

– Вот именно.

– Нам понадобятся поваренные книги.

– И немало.

– И большой дом с огромной кухней, где бы потренироваться. Марк, это будет триумф.

– Я извинюсь перед ним за чудовищные преступления рабства за таким ленчем, которого он в жизни не ел.

– Я всегда знала, что ты самый подходящий, – сказала Дженни. – С самого начала знала.

Она сжала мою руку. Остальные вокруг, даже Уилл Мастерс, с жаром кивали. Они разразились аплодисментами, и я почувствовал, как меня заливает теплая волна предвкушения: остается всего несколько дней до гигантского выплеска эмоций, всепоглощающего чувства освобождения. До искреннего извинения.

Я многое любил в Линн Макпартленд, но ее стряпня к этому не относилась. Не отягощенная ни благоприобретенным мастерством, ни врожденным вкусом, она готовила паршиво. В первые месяцы нашей совместной жизни это было ужасной проблемой, поскольку она отказывалась признавать свои недостатки.

– Благодарю покорно, как-то я на собственной стряпне до стольких лет дожила, – сказала она однажды вечером, когда я предложил небольшой конструктивный совет. – Думаю, я и сейчас без тебя обойдусь.

Я же сомневался. То, как небрежно она рубила на деревянной доске для сыра куски кровоточащего мяса, много раз грозило нам отравлением, и даже те блюда, которые выходили так, как им, на ее взгляд, полагалось, предвещали расстройство желудка. Например, она отказывалась верить, что порядок, в котором добавляются ингредиенты, имеет хоть какое-то значение. Если Линн пыталась приготовить coq au vin, [21]никогда нельзя было быть уверенным в том, что лук будет отпассерован до того, как вино попадет в кастрюлю, или же после, то есть останется сырым. Она упорно зажаривала чеснок до горьких бурых шкварок, прежде чем подмешать к нему что-либо еще. И никак нельзя было закрыть глаза на ее пристрастие к консервированным добавкам. Однажды вечером она подсмотрела, как я вбиваю в подливку на соке от ягнятины немного желе из красной смородины и дижонскую горчицу, и для нее воссиял свет: она решила, что секрет вкуса кроется в липких склянках, теснящихся на полках кухонных шкафов. Вот она тайна, которую я от нее утаил! Следующим вечером я застал ее за тем, что она ложками накладывала клубничное варенье в начинку для рыбного пирога, чтобы «добавить оттенок сладости». Жидкость из банки с маринованным луком стала главным носителем «луковой остроты», и ни одно блюдо а-ля Линн Макпартленд не могло считаться готовым, если в него не опрокинули полбанки томатного кетчупа «Хайнц».

Всякий раз, когда она бралась готовить, я начинал патрулировать кухню, точь-в-точь тюремный охранник, выискивающий беглецов. Просто не мог ничего с собой поделать. Я знал, что с ни в чем не повинными ингредиентами творят страшные вещи и что мой долг их защитить. К несчастью, мне не хватало силы характера действовать в лоб. Вместо того чтобы просто велеть ей прекратить противоправные действия, я топтался у нее за спиной и говорил что-нибудь вроде: «Ты уверена, что копченую лососину следует класть в сковородку до того, как приготовить из яиц болтушку» или «Соленые артишоки в грибном ризотто?». Она же только еще больше сгорбливалась над плитой, будто считала, что так сумеет спрятать от меня эту трагедию.

Неизбежно мои разочарование и ярость вскипели и выплеснулись через край, и притом в наихудшем месте: в рецензии. Речь шла о ресторане при одном лондонском отеле. Ресторан специализировался на сочетании турецкой и австрийской кухни, а получившихся в результате монстров подавали на целых сервизах белого фарфора «Виллерой энд Бох» или «Королевский Доултон». Кофтка шнитцель. Штрудель с цукатами из баклажанов. И так далее. Как я о том написал: