Естественно, что эти функции и связанная с ними ответственность повлекли за собой кое-что еще: всевозрастающую вероятность того, что корпорации наносят большой вред. Люди всегда что-нибудь портят (Шенк выразился иначе, а следовало бы именно так). «В будущем просить прощения придется уже транснациональным корпорациям, – писал он. – И на то будут веские экономические причины».

На первый взгляд, походило просто на возврат к отказу от коммерческих противоправных действий, с чего, собственно, все и началось, к выплеснувшемуся на красивую голую коленку горячему сырному соусу или к чашке пролитого кофе. Но, надо отдать ему должное, Шенк мыслил с большим размахом. «Поводом для грандиозных извинительных мероприятий двадцать первого века станут земли, неумышленно отравленные добывающей компанией, древний склон, лишенный деревьев компанией-лесозаготовщиком, населенный пункт, жители которого согнаны с насиженных мест новой гидроэлектростанцией». В заключение он заявил: «Вот целая стая кур, созревших для ощипывания».

Макс грел в ладонях объемистый коньячный бокал.

– Дело в том, мой мальчик, что этим корпорациям понадобятся квалифицированные, опытные люди, которые извинялись бы от их имени.

– А не проще завести собственные внутренние службы?

– Зачем трудиться? Если их не преследовало невезение или они не совершили противозаконных действий, большинству придется приносить по одному-два крупных извинений за период, скажем, в двадцать лет. Гораздо лучше нанять для этого уже заслуживших доверие профессионалов.

– Что вы предлагаете, Макс? Он отпил из рюмки.

– Частное консультационное агентство. Ты, я, Ращенко.

– Ращенко? Этот рыдающий монстр?

– О нем не беспокойся. Оказывается, у него была небольшая депрессия. С тех пор, как его посадили на «счастливые пилюли», ему намного лучше. К тому же у него огромные связи за Уралом, а рано или поздно этот регион станет для нас большим рынком.

– И в чем стимул? Я хочу сказать, мне это зачем? Нет, я не утверждаю, что это плохая мысль, просто…

– Спешить некуда, но когда будет время, полистай книгу. Шенк ясно доказывает, что в коммерческой сфере гонорар будет определяться спросом на рынке. Я разговаривал с парой осведомленных ребят, и, по их мнению, мы можем запрашивать за наши услуги от одного до трех процентов от дифференциала Шенка.

Я ахнул.

– От одного до трех? Это же в тысячи раз больше, чем я получаю сейчас.

– Ты должен понять одно: идет ли речь о дипломатической сфере или о коммерческой, суммы соглашений все равно будут измеряться миллиардами долларов.

Я снова уставился за окно.

– Мы говорим про огромные деньги. Я уже богат. Зачем мне еще?

– Извини, Марк, но ты всего лишь обеспечен.

– Тогда что вы называете богатым?

Он опять закурил.

– По самой простой мерке?

– Да, по самой простой.

– Столько, чтобы за всю жизнь не истратить.

– Тогда какой смысл?

– Запомни одно простое правило, сынок: только неудачники умирают бедными. – Подняв брови, он шумно затянулся, довольный, что покончил с этой частью беседы. – И, разумеется, – продолжал он, – в частном секторе напряжение будет гораздо меньше, чем сейчас. Ни одна организация так серьезно к себе не относится, как Объединенные Нации. Думаю, за ее пределами ты расцветешь.

Я отпил чуточку коньяка и почувствовал, как он стирает с языка назойливое послевкусие какао.

– И как вы назовете свое предприятие?

– Наше предприятие, Марк. Наше. Это будет партнерство. «Бассет, Олсон и Ращенко Ассошиэйтед».

Я покачал головой.

– Сокращенно получается «БОР», слишком похоже на «бур». Не самое удачное название для агентства, которое хочет заработать деньги.

– Тогда, может, наоборот?

– Получается «РОБ». На ум тут же приходит какой-нибудь Роб-Рой.

– Как назваться, можно решить потом, – сказал он. – Пока прочти книгу и поразмысли. Что, если это как раз та перемена, которая тебе нужна?

Я пообещал подумать и поблагодарил за запоминающийся обед.

В бытность мою ресторанным критиком я взял себе за правило заказывать блюда в соответствии с аппетитом, а не с тем, какие, на мой взгляд, затруднения они доставят поварам. Непрофессионалы заказывают только то, что хотят съесть, и я считал, что мой долг по возможности вести себя как обычный посетитель. Но случались и исключения. Если в меню значилось блюдо, описание которого походило на отчет с места автокатастрофы (кровяная колбаса в блине из рисовой муки со сладким повидлом из перца чили, например, или жаренные на гриле гребешки святого Якова с приправленной клубникой датской лососиной), я заказывал их, оберегая читателя. Но, как правило, я руководствовался вкусом. Временами, как и все мы, я пускался во все тяжкие и три недели подряд брал, скажем, сардины на гриле, потому что на меня нападал сардинный жор. В таких случаях я в одной колонке за другой провозглашал, что сардины на гриле – большое испытание для любого повара, тогда как на самом деле это было лишь испытанием моей способности поглощать эти самые сардины.

Тем не менее тогда я хотя бы проявлял свободу воли. После того разговора с Максом я понял, что уже много месяцев моя свобода воли обреталась в отпуске. Со мной что-то случалось, и я слепо реагировал. Я жил как скажут, ел комплексные обеды, а не заказывал сам и не мучился потом несварением желудка. Быть может, пришло время снова передать бразды правления аппетиту? Быть может, пора выбирать, чего я на самом деле хочу? Передо мной стояло блюдо с шоколадными конфетами. Тут были продолговатые ганаши с карамельной начинкой, круглые витки с углублением в середине и парочка присыпанных ржавой какао-пудрой трюфелей. В середине красовался блестящий брусок самого черного шоколада, какой я когда-либо видел. Выбрав его, я положил дольку в рот. Вкус был восхитительным.

Проснулся я от стука собственного сердца, сердито грохотавшего у меня в ушах. Щеки у меня у меня горели и опухли, а когда я попытался вдохнуть, из легких донеслось немощное шипение. Я отбросил одеяло, решив, что закрывшие мне лицо толстые гостиничные простыни лишают меня кислорода, но ничего не изменилось. Я жадно хватал воздух ртом, но в легкие попадали лишь крошечные глоточки. Вот тогда мне пришло в голову, что я, возможно, умираю.

Я попытался нашарить в темноте телефон, но стоило моим пальцам сомкнуться на трубке, как кровать вздыбилась, взбрыкнула и сбросила меня на ковер. А пол вдруг ужасающе наклонился, явно стараясь скатить меня в угол. Потом на меня сверху бросилась прикроватная тумбочка. И все это время я цеплялся за трубку. Телефон меня спасет – в этом я не сомневался. Я нашел кнопку, на которую полагается нажимать, микрофон, в который полагается говорить, но выдавить смог только истошный хрип, так как горло у меня сжалось и дыхание перехватило. Лежа в темноте, я слышал, как мечется из стороны в сторону, пытаясь меня отыскать, мебель. Меня захлестнула паника, но и еще кое-что: острое любопытство. Мысленно я слышал слова «наверное, я что-то съел, наверное, я что-то съел…», и они все повторялись и повторялись. А потом в темноте возник вдруг Гарри Бреннан и затряс седой головой, горюя над неизбежностью происходящего. «И то верно, мой милый мальчик, возможно, вы чего-то переели». Какой тщеславный конец: быть убитым собственным обедом!

Наверное, я потерял сознание, потому что вдруг – даже не увидел, а скорее почувствовал – заливающий комнату свет, а потом кто-то стал звать меня по имени с французским акцентом, точно из далекого далека пытался привлечь к себе мое внимание. Последующие события проносились мимо бессвязными картинками, точно эпизоды незаконченного киносценария: мое тело переворачивают на спину, под голову засовывают жесткую подушку, болезненный резкий удар по горлу и – о, благодарю вас, благодарю, сделайте мне снова больно! – приток целебного, сладкого воздуха в легкие, а потом еще и еще.

Я лежу на носилках, привязан к ним ремнями под красным одеялом, и над головой перемигиваются люстры. Затем машина. Или автобус. Я чувствую еще один резкий удар, на сей раз в руку. Чей-то голос говорит: «Постарайтесь расслабиться, мииистер Бассэ. Постарайтесь расслабиться». Как интересно, думаю я. Как необычно звучит мое имя по-французски. Может, меня приняли за папу? Да нет же, нет. Какой я глупый. Папа мертв. Ага! Возможно, и я тоже.