Я ужаснулся.

– Но, Гарри, я никогда…

Отпустив мою руку, он закрыл глаза и безвольно откинулся на банкету.

– Вы знаете, что делать, Марк. Вы знаете, что делать.

Повернув голову в мою сторону, он аккуратно и не без элегантности сблевал в ведерко для льда.

Два часа я вышагивал по квартире, не спуская глаз с циферблата часов. Как, черт побери, мне подменить Гарри Бреннана? Великого Гарри Бреннана? Как я смогу быть им? Сев за компьютер, я в пятый, шестой, седьмой раз начинал писать рецензию, но каждая попытка была неуклюжей, или скучной, или просто раздражающе глупой. За полчаса до срока я, просто чтобы успокоить нервы, налил себе солидную порцию водки из бутылки, которая уже несколько дней лежала в морозильнике. Водка настолько хорошо меня успокоила, что я налил себе вторую, а потом и третью. Я съел три дольки «Манжари», пару трюфелей в белом шоколаде и горсть орехов макадамия под толстым слоем глазури. Через пять минут я написал вступление, которое вдруг показалось чертовски логичным:

То что надо. Нечто острое. Нечто решительное и бескомпромиссное. Вспомни только про бедного Гарри, блекло-серого на фоне искусственного пурпурного полубархата. Разве он не заслуживает правды? Разве он не этого хотел бы? Поэтому я продолжил писать и накропал нужную тысячу блистательных слов: немного про почтенные рестораны, которым следовало бы знать, когда уйти на покой, но в основном об ощущениях, которые испытываешь, когда блюет человек, с которым ты обедал. («Думаю, было бы дурным тоном пытаться идентифицировать блюда, когда они совершают обратный путь».) Час спустя я послал текст в редакцию и, чтобы отпраздновать, налил себе еще водки.

На следующее утро, когда я нянчил мое похмелье, мне позвонили из кабинета Роберта Хантера. Он прочел мою рецензию. Она ему понравилась. Она ему очень понравилась. Если уж на то пошло, она ему понравилась настолько, что он решил уволить Гарри Бреннана и взять на его место меня.

Вот как это случилось: я стал ресторанным критиком из-за одной порции тухлой трески, которая предназначалась мне, но досталась другому.

Теперь я знаю, что процесс извинения в чем-то сродни первому поцелую – для обоих нужна храбрость. Нужно быть готовым к резкому отпору, но одновременно твердо уверенным, что момент благоприятный. Извиняющийся должен быть убежден, что сумеет подступиться со своей просьбой о прощении в момент, который сам искусственно создал, и надеяться, что по ходу разговора он станет более реальным и соответственно, менее искусственным. Профессор Томас Шенк почти тридцать страниц посвятил этой теме в своем новаторском учебнике по международным извинениям. [7]И назвал это «поддержанием взаимной иллюзии».

В тот день, когда я встретил на улице Гарри Бреннана, профессор Шенк и его шесть законов о взаимных иллюзиях, разумеется, еще ждали меня в будущем. У меня не было группы поддержки, чтобы помогать приносить извинения. У меня не было команды психологов, чтобы анализировать умонастроения тех, у кого я просил прощения. Я прыгал без страховки и импровизировал на ходу. Я знал только, что, извинившись перед Фионой Гестридж, я воспарил в небеса, а при виде Гарри – опять упал на землю. Когда я его окликнул, он не шелохнулся, будто собственное имя ему незнакомо, и я было подумал, что вот-вот совершу ужасную ошибку. Он по-прежнему рассматривал витрину антикварного магазина. Но разговор с женой Гестриджа открыл во мне неожиданные резервы храбрости. Я окликнул его снова:

– Гарри?

Повернувшись, он прищурился – старик, которого внезапно вырвали из задумчивости.

– Это я. Марк. – Я широко улыбнулся, но улыбка поблекла под его пустым взглядом. – Бассет… – добавил я, надеясь, что это ему поможет.

Внезапно он ожил. Подняв руку, он схватил меня за плечо и рявкнул:

– Господи милосердный, вундеркинд собственной персоной. Юный тиран и озорник. Самое острое перо Лондона. Какое счастье, какой огромный удивительный сюрприз, какое…

Он буквально окатил меня волной энтузиазма, когда мы пожали друг другу руки и рассмеялись от радости, которую подбросил нам случай.

Я чувствовал себя распоследней сволочью, и это было хорошо. Подтолкнуло меня. Вот человек, чьи средства к существованию я украл, чей желудок вывернул наизнанку, чью жизнь разрушил, а он встретил меня как блудного сына. Нутро мне снова стянуло привычным узлом вины. Я точно знал, что не могу оставить все как есть. С этим необходимо покончить, и немедленно. Черт побери, если я смог попросить прощения у Фионы Гестридж, то найду в себе силы поговорить на чистоту со стариком Бреннаном.

Я махнул на венгерскую кофейню через дорогу.

– У вас есть время на…

– Хм, а пожалуй, есть. – Он посмотрел на часы. – Да, действительно есть. Почему бы и нет. Ради прошлых дней.

Сев за столик у окна, мы заказали кофе.

– Пирог! – рявкнула официантка средних лет и среднеевропейской внешности. Это был приказ, а не предложение.

– Вы как, Гарри?

– Я пас, но вы на меня не смотрите, обязательно съешьте. Я настаиваю. – Он кивнул на стойку в дальнем конце зала. – Выберите себе что-нибудь, – сказал он, ткнув пальцем в бесстыдно манящий «наполеон» из слоеного сахарного теста, крема, клубники и хрупких чешуек шоколада. – Молодой человек вроде вас обязательно оценит его по заслугам.

Я пожал плечами, точно признавая свое поражение после долгой битвы.

– Один «наполеон», пожалуйста.

Официантка фыркнула.

– Сейчас принесу.

Повисло молчание. Я поиграл десертной ложкой, поправил подставку под тарелкой. И наконец поднял глаза.

– Я должен кое-что вам сказать, Гарри.

И изложил в точности, как все случилось: что я не собирался красть его работу, что так вышло по чистой случайности. Нет, не совсем по случайности. В результате несчастья. Просчета. Что из неловкости и смущения я подменил тарелки; что я не желал ему зла, хотя и знал, что ему, возможно, придется несладко.

Говоря, я почувствовал, что горло у меня сжалось, а во рту пересохло. Я знал, что мне все труднее скрыть дрожь в голосе, то и дело опускал глаза, чтобы не встретиться взглядом с Гарри. Я на мгновение прервался, опасаясь, что вот-вот разрыдаюсь.

Сделав глубокий вдох, я поджал мои стоптанные и намозоленные пальцы, и маловольтный ток боли подтолкнул меня продолжать. Наконец я произнес:

– Гарри, мне ужасно, ужасно жаль.

Он смотрел на меня, разинув рот. Потом уголок рта у него пополз вверх, и Гарри вдруг разразился хохотом: бесшабашным, до слез смехом, который казался неистовым, жарким и необходимым. Он не остановился, даже когда пришла с нашим кофе и моим десертом официантка, вскоре я уже смеялся вместе с ним. Она поглядела на нас возмущенно, будто наша истерическая выходка оскорбляла ее чувство приличия – совсем как пара сношающихся дворняжек на ее кухне.

– Пирог! – рявкнула она в предостережение.

– Спасибо, – как только смог, выдавил я.

Когда она ушла и мы немного успокоились, я сказал:

– Вы на меня не сердитесь?

Он сделал глубокий вдох.

– Вовсе нет, мой милый мальчик. Хотите знать почему? Вы спасли мне жизнь.

– Да? – Зубцами вилки я проломил верхний слой «наполеона» и, зачерпнув немного крема, отправил его в рот.

– Через несколько дней после того, как Боб Хантер вышвырнул меня на улицу, я пошел к врачу. Старый мотор забарахлил. – Он похлопал себя по левой стороне груди. – А врач сказал, что до преждевременной могилы мне осталась самая малость. Высокое давление, закупоренные артерии. В некоторые даже пришлось вставить шунты. Если хорошенько попросите, шрам покажу.

Я проглотил еще кусочек.