Однажды незадолго до полудня он возник в редакции у меня за плечом и остался стоять, кашляя и чихая. Глаза у него были влажными и покрасневшими, и каждые полминуты он поднимал ко рту пухлый розовый кулак. А после во фразе, которая как ничто отражала его суть, сообщил, что «поражен инфекцией и оттого в затруднительном положении». В тот день ему предстояло обедать в «Благородном гребешке», почтенном рыбном ресторане в «Сент-Джеймс», [5]куда он часто захаживал, но о котором не писал уже много лет. Хозяева, его близкие друзья, только что наняли нового шеф-повара. Гарри не сомневался, что кормить будут отменно, но (как он выразился), сейчас «не вполне экипирован судить». Из-за простуды у него пропали вкусовые ощущения. Он спросил, нельзя ли позаимствовать мои.

– Мы закажем одно и то же. Тогда я смогу судить о текстуре и сервировке блюд, а вы, мой милый мальчик, скажете мне, на уровне ли вкус.

Разумеется, я согласился. Предложение мне польстило. Да и кто откажется от дармового ленча.

Поэтому мы пошли в «Благородный гребешок», где нас усадили за лучший столик в углу. Бокалы и фужеры стояли отполированные до блеска. Салфетки лежали неразвернутые. Предложили и унесли ржаной хлеб. Естественно, метрдотель от нас не отходил: здесь любые потуги ресторанного критика на анонимность не имели смысла. Мы начали со сносных морских черенков в чесноке и чили – Гарри назвал его «взвешенным новшеством» для ресторана, который некоторые блюда своего меню подает вот уже тридцать лет. Я сказал все, что следует: описал оттенок дымка во вкусе взбитого сливочного масла, сладковатый душок чеснока и темно-ржаную ореховость чили, жжение от которого не заглушало остальных ощущений. Мы вымазали тарелки хлебом, осушили бокалы чуть переохлажденного «Пуйи-Фюме» [6](Гарри предпочитал французские вина) и стали ждать главное блюдо – запеченную треску с гарниром из моллюсков-сердцевидок.

Гарри встал из-за стола ради – как он выразился – «краткого тактичного мочеиспускания», и заказ принесли, пока его не было. Еще прежде, чем передо мной поставили тарелку, я понял, что меня ждет сюрприз, и, возможно, неприятный. Люди за столиком в другом конце зала не могли не заметить. Если они действительно знали, то ничем вида не подали, – возможно, просто из вежливости. Но треска воняла. Над столом повисло облако смрада – точь-в-точь из палатки рыботорговца под конец дня, да еще с острым привкусом застоявшегося мусорного бака. Я люблю рыбу мертвой, но не настолько же. Наклонившись, я понюхал тарелку и поперхнулся. Потом оглядел зал. Все как обычно. Метрдотель заметил мой взгляд. Улыбнувшись, он сделал шаг вперед, точно собираясь прийти на помощь, но я отказался от нее, с деланной беспечностью подняв с раскрытой ладонью руку. Как я мог дать понять, что рыба не свежая? Гарри ведь дружит с хозяевами. Метрдотель встретил его как родного. Гарри сгорел бы от стыда. Во всяком случае, мне не хотелось, чтобы так вышло. К тому же мы недостаточно хорошо знали друг друга, и мне никак не хотелось напортить что-нибудь при нашей первой совместной профессиональной вылазке.

Я знал, что у меня нет выхода. Убедившись, что никто на меня не смотрит, я ловко поменял местами тарелки, так что у него оказалась моя и наоборот. Я наклонился над тарелкой Гарри. Тут как будто все было в порядке. Отравой не пахло. Никакой угрозой тоже. Кашляя, отплевываясь и вытирая нос скомканным носовым платком, вернулся Гарри и тут же пустился в историю о том, как застукал одного шеф-повара, когда тот мыл в руки в унитазе, потому что раковины не работали.

– …и пожалуйста, стоит себе в заляпанном халате, согнувшись пополам над унитазом, уж вы мне поверьте. А руки запустил в воду по самый локоть…

В конце каждой фразы он делал глубокий вдох, но насморк у него был такой сильный и нос так заложен, что дышать он мог только через рот. Он ничего не чувствовал. Рассказывая, он в самых пикантных местах истории взмахивал вилкой. Я перевел взгляд на ядовитое блюдо перед ним.

– …поэтому я сказал шеф-повару: «Милый мальчик, неужели в обычае данного заведения, чтобы кухонная бригада ополаскивала руки в нужнике?»

Временами он поглядывал на свою рыбу. Тогда его вилка приближалась к ней, точно он собирался ее пронзить. Всякий раз я невольно задерживал дыхание. Но потом, словно играющий с добычей сокол, прибор снова взмывал вверх, и я выдыхал, испытывая непередаваемое облегчение.

– …а он мне в ответ: «Это еще что, посмотрели бы вы на гребаную кухню». – Он помолчал. – Но кормили там довольно вкусно.

Хохотнув, Гарри опять посмотрел на свою тарелку. Вилка нацелилась, нырнула. «Он играет со смертью», – подумал я. Вот сейчас случится ужасная, гастритная катастрофа. Но рокочущий смешок над собственным остроумием вскоре превратился в рыкающий, скрипучий кашель, и он снова отложил вилку, чтобы подавить жуткие звуки. Выдохнув, я закрыл глаза и стал ждать. Наконец кашель Гарри унялся. Я осмелился взглянуть.

– Все в порядке, приятель? – спросил он. – Что-то вы побледнели.

– Так, пустяки.

Гарри снова опустил глаза на свою тарелку.

– Значит, ленч, говорите, – с фирменными апломбом и энтузиазмом сказал он, а потом мне улыбнулся.

– Да, – откликнулся я, – ленч.

Я смотрел, как опустилась его вилка, как первые протухшие кусочки сероватой рыбы поднялись и исчезли у него во рту. Он сомкнул губы на вилке и улыбнулся.

– Любопытная текстура, – сказал он, я кивнул. Что говорить, она действительно была любопытной.

Не знаю, чего я ожидал, но поначалу ничего не происходило. Мы просто ели ленч. Гарри разглагольствовал о великих шеф-поварах, с которыми был знаком, я в нужных местах вставлял уважительные «охи» и «ахи», хотя не мог перестать всматриваться в его лицо, выискивая предвестники беды. Мы заказали десерт, по куску пирога Татен, но не классического яблочного, а с персиками (хотя я, конечно же, предпочел бы пирожное с шоколадной глазурью), и умяли его со смаком. Я начал расслабляться. Может, все-таки рыба была не такая уж тухлая. Может, она была только чуть с душком. Опять же, вероятно, и нет.

Вскоре после того, как мы заказали кофе, Гарри заелозил на стуле. Потом он начал рыгать, прижимая ладонь к округлому животику, словно чтобы облегчить доступ воздуха. На верхней губе у него выступили капельки пота, лицо посерело. Наконец, в тот момент, когда наливали кофе, он оттолкнул стул от стола, нетвердо поднялся и пробормотал:

– Прошу меня извинить. Все было слишком вкусно.

Я застыл от ужаса и только смотрел во все глаза. Я знал, что сейчас произойдет. С того самого мгновения, когда подали основное блюдо, это стало неизбежно. Вопрос был только в том, кто успеет выйти первым: Гарри из обеденного зала или рыба из него. Он немного подался вперед, чтобы опереться о стол. Открыл рот, будто чтобы рыгнуть последний раз, прижимая руку к желудку. Раздалось негромкое шипение, словно из проткнутой велосипедной шины ускользал воздух, а затем извергся сливочно-бурный поток, хлестнувший на край стола и оттуда на пол.

К нам тут же слетелись официанты: подчищать и подтирать, перенести бедного Гарри на банкетку в баре, где он растянулся во весь рост. Его сальные, серые веки подрагивали от напряжения. Я хотел помочь, но учитывая профессионализм официантов, только путался под ногами, а потому, чувствуя себя виноватым ребенком, отошел в уголок. Это я устроил Гарри Бреннану такое. Я. Только потому что испугался попасть в неловкую ситуацию. После того, как его еще дважды стошнило в ведерко для льда, специально поставленное у банкетки, он поманил меня к себе. Вцепившись в мою руку, он воззрился на меня с дерматинового пурпура своего импровизированного ложа.

– Гарри, мне правда очень жаль, но…

Он остановил меня, горестно тряхнув головой.

– Сейчас не время, милый мальчик, – сказал он слабым голосом, будто свет мерк у него перед глазами. – Я не могу продолжать. Теперь вы должны потрудиться за меня. Вы должны занять мое место. – И, чуть приподняв голову с банкетки, добавил шепотом: – Мою рецензию ждут к шести вечера.