Все как будто были очень тронуты моей речью. Некоторые плакали, мне даже преподнесли в знак уважения пакет с халами. Но для меня мероприятие было скорее профессиональным, чем личным. Я признавал, что хорошо сделал свое дело, но не более того. И легко представлял себе, как в уголке стоит, скрестив руки на груди, мой отец и, качая головой, тряся мясистыми щеками, удивляется идиотизму происходящего.

– Значит, швейцарцы скучные идиомы, да? И за то, что ты их так называешь, они тебе платят?

– Мне платят за извинение. Предисловие про швейцарцев – просто вступление. И правильно говорить «идиоты».

– Я так и сказал.

– Разумеется.

– А я бы задаром им всю правду про швейцарцев выложил.

– Теперь хочешь мою работу получить?

– Просто так, к слову. Задаром. Может, даже сам приплатил бы. Чтобы наговорить гадостей про швейцарцев, точно заплатил бы.

В результате я испытал лишь еще большее разочарование.

По счастью, у меня не было времени долго в себе копаться, потому что меня тут же вызвали на экстренное совещание. Прошлым вечером, как сказал Сатеш, израильтяне потребовали, чтобы палестинцы не только извинились перед ними, но нашли бы кого-нибудь еще, чтобы и у них попросить прощения.

– Они настаивают на более длинной цепочке извинений, – сказал он. – Думаю, считают, что за чужие спины легче прятаться.

Отдел Истории и Подтверждения выкопал семью из Рамаллы, членов которой не сумела защитить в сороковых годах палестинская милиция.

– По всей видимости, три поколения этой семьи погибли, попав в засаду роты английских солдат.

Я сказал:

– Значит, вполне подходит.

– Верно. Представителя семьи привезли на самолете сегодня рано утром, в данный момент с ними палестинский извиняющийся. Но есть общее мнение, что мы должны принести второе извинение семье, попросить прощения за саму бойню – просто чтобы закончить дело.

– Хорошая мысль.

– Отгадай имя офицера, командовавшего ротой английских солдат.

– Порази меня.

– Капитан Родерик Уэлтон-Смит.

– Дядя Роди?

– Ты его знаешь?

– Знал. Старший брат моей мамы. Уже умер.

– Выходит, подлинная родственная связь?

– Мне он не слишком нравился. Вечно обзывал меня толстым мальчишкой.

– Что ж, вот тебе шанс сделать из него лучшего человека, чем он был при жизни.

– Ну конечно. Такая у меня специализация. Когда мой выход?

– Через двадцать минут.

Извиниться мне предстояло перед худым, жилистым мужчиной лет пятидесяти с черными глазами и легкой серой щетиной на подбородке. Одет он был в видавший лучшие времена полосатый костюм, под пиджаком были видны темный вязаный жилет поверх бежевой рубашки с отложным воротником. Когда нас представили друг другу, он взял мою руку в обе свои и на спотыкающемся английском сказал только:

– Спасибо, что вы здесь.

Рядом с ним стоял переводчик, и я пригласил обоих садиться. Совершенно очевидно, что времени приготовить что-либо уровня швейцарского извинения не было, но я не сомневался, что сумею сымпровизировать. В конце концов, это моя стезя. Немного про мою семью и ее приключения в колониях. Быть может, упомянуть про рабство и историю с «Леди Щедрость», чтобы доказать, как близко эти события касаются меня лично. Ввернуть фразу «позорное пятно в истории», потому что она всегда хорошо звучит, потом перейти к заключению с «глубочайшими сожалениями» и «простите, простите, простите» на десерт. Я был уверен, что каждый эпизод в повествовании без сучка без задоринки подведет меня к следующему. И потому декламировать ринулся без подготовки. Неплохо будет попробовать себя еще раз.

Это случилось, как раз когда я вышел на финишную прямую. Я вроде бы не так уж сильно отвлекся. Насколько мне кажется, я отрабатывал все прекрасно. Я даже начал наслаждаться процессом, получать удовольствие от мысли, какой шум поднял бы дядюшка Роди, узнав, что от его имени просят прощения за какие-либо его поступки. От этого мои раскаяние и сожаление лишь возрастали. Тем не менее, пока я говорил, в голову мне, как кошка, пытающаяся незаметно прошмыгнуть в комнату, закралась неприятная мысль: а ведь из-за этого незапланированного извинения я могу опоздать на встречу с Максом. Я автоматически опустил взгляд на часы. К несчастью, манжет пиджака соскользнул мне на запястье, поэтому пришлось его оттянуть. Так вот, для этого требуется две руки, да и вообще все тело целиком, и, наклоняя голову, чтобы лучше видеть циферблат, я услышал, как мужчины напротив меня беспокойно заерзали на стульях. Я поднял глаза. Оба смотрели на меня с полнейшим презрением. Старший повернулся и сказал что-то переводчику, который изложил его вопрос:

– Он спрашивает, не отвлекаем ли мы вас от чего-то более важного?

Поверьте, как солист на сцене международных извинений я-то знаю: после такого провала уже не оправишься.

Вот тогда-то у меня снова начали болеть ноги: оба мизинца принялись жаловаться на жесткие кожаные туфли. Стопы не донимали меня с того дня, как их обработала Венди Коулмен, но теперь разошлись вовсю, наказывая меня за небрежную жестокость при выборе обуви. Как будто события того дня пробудили их от долгой и мирной спячки.

– Голоден? – спросил Макс, когда я дохромал до такси.

И я поймал себя на том, что впервые за многие месяцы действительно хочу есть. Сочетание ноющих ног и сосущего голода успокаивало. Этого Марка Бассета я узнавал. В Лондоне ноги у меня всегда болели. В Лондоне я всегда хотел есть. Или по меньшей мере у меня всегда был аппетит, что, тактично выражаясь, одно и то же.

Такси покатило через крошечный городок на берегу озера, по погружающимся в сумерки, чисто выметенным улицам, а потом вверх по склону. В конце длинной подъездной дороги притаилось старое деревянное шале, его присутствие выдавало лишь сливочное сияние свечей в окнах, которое, мерцая, манило нас из-за деревьев. Макс сказал, что шале предоставил ему на время один богатый друг, будто у всех нас должны быть друзья, способные одолжить на время красивые дома, будто мы сами можем оказать сходную услугу в ответ.

Нас провели в теплую, обитую деревянными панелями комнату с видом на озеро, где в темном небе низко висела тяжелая перламутровая луна. Стол был накрыт для обеда со многими переменами блюд. Я догадался, что помимо нас и тех, кто будет нам подавать, в доме никого нет. Как только мы сели, каждому принесли дегустационный образец на охлажденной стеклянной тарелке с изморозью по краю: диск белого шоколада диаметром с шар для гольфа, но толщиной лишь в несколько миллиметров. На нем – пол-ложечки осетровой икры горкой.

– Повар сказал, это нужно разом положить в рот, – сказал Макс, точно провоцируя меня.

Я поглядел на тарелку. Блюдо явно предназначалось для того, чтобы дегустатор испытывал поочередно то беспокойство, то любопытство. Рыбное с шоколадом? Вместе? Какое отчаяние пустого холодильника породило этот кошмар? Но я испытал лишь возбуждение, как лыжник, который слишком долго не выходил на трассу, а теперь готовится к спуску. Я умею есть диковинные яства. Мышечная память не пропадает. Нужно только оттолкнуться. Мы положили шоколадные диски в рот.

Вкус был изысканный. Чувствовалась чистая, взвешенная соленость икры и сладкая сливочность шоколада, а затем отдельные вкусы изыскано и лукаво сливались. Мне это напомнило пряное послевкусие ганашей с соленой карамельной начинкой, которые я когда-то любил в Лондоне, только более острое. От белого шоколада и икры меня охватила тоска по дому.

– Необычайно, – сказал я.

Глянув куда-то мне за плечо, Макс сделал знак официанту. И передо мной возник лист с затейливо отпечатанными строчками. Я пробежал его глазами.

– Шоколадное меню?

– Мой друг одолжил мне также своего повара, – с гордостью ответил Макс. – Я велел ему подыскать несколько блюд из шоколада, которые, на наш взгляд, могли бы тебя позабавить.

За белым шоколадом с икрой последовал неострый суп из вальдшнепа, приправленный черным, не подслащенным шоколадом, чили и шкварками из итальянской копченой грудинки. Потом, на рыбное, – омар на половинке раковины в едком омарьем jus [36]цвета терракоты. Как только его поставили на стол, подошел еще один официант с мешочком из тонкого бежевого муслина. Одной рукой он крепко сжимал горловину мешочка, ладонь другой держал раскрытой под ним – там, где он прогибался под тяжестью какой-то молотой пряности. Наклонившись, официант с изысканным, заученно точным движением встряхнул мешочек над моей тарелкой, посыпав блюдо пылью, которая оказалась тончайшим, землистым порошком какао, лишь подчеркнувшего сладость ракообразного.