Франция дала своим евреям гражданство на сто лет раньше, чем большинство других стран, но это не помешало коллаборационистскому правительству лишить 300 тысяч из них всех прав и 75 тысяч отправить в газовые камеры. Понадобилось 50 лет, чтобы Франция признала свои ошибки. Произошло это 16 июля 1995 года по инициативе президента Жака Ширака. Ныне евреи в Париже живут так же деловито и трудолюбиво, как и в любой другой столице мира. Воспитанный десятками веков скитаний дар адаптации и яростное желание преуспеть надежно защищают их от безработицы. Многие заняты в коммерции, в пошиве меховых манто и ювелирном бизнесе. Получившие высшее образование стали врачами, стоматологами, адвокатами, музыкантами.

Сегодня, как и сотни лет назад, еврейским кварталом Парижа считается квартал Марэ, вернее его часть, ограниченная с запада улицей Вьей дю Тампль, улицей Тюренн с востока, кусочком улицы Риволи и улицей Франсуа Мирон с юга и улицей Фран-Буржуа с севера. Пятьдесят лет назад здесь обитали самые разные евреи: ортодоксальные — с пейсами, в черных шляпах и сюртучках, будто только отошедшие от Стены Плача, абсолютно европейского вида ашкенази, турецкие сефарды, интеллектуалы и лавочники. Ашкенази поселились в Париже в незапамятные времена, но в течение последних 150 лет их община постоянно росла. В начале 1880-х годов приехало множество евреев из России и Польши. Говорливые, интеллектуальные, они были носителями революционных и творческих идей. Многие анархисты и социал-демократы собирались в кафе «Трезор», на улице Трезор. В 1902 году, наверняка с их легкой руки, в подвале дома 50 по улице Фран-Буржуа открылись рабочий еврейский театр и, примерно в то же время, библиотека с изданиями на идиш в доме 147 по улице дю Тампль. Вторая полюбившаяся анархистам библиотека появилась в доме 35 на улице Короля Сицилии. В 1910 году замечательный французский архитектор Гектор Гимар построил синагогу на улице Павэ.

В конце 1950-х и в 1960-х годах из Туниса, Алжира и других жарких стран приехали в Париж сефарды. Они, в отличие от своих европейских соплеменников, были менее интеллектуальны, занимались тяжелой физической работой и чаще остальных становились жертвами антисемитизма. Вспоминает тунисский еврей Марк Аталь: «Как тунисец, я почти каждый день видел в глазах встречных незнакомцев одинаковое спокойное презрение, ставшее привычным на тротуарах столицы. Париж строился заново, использовались руки иностранцев — дешевые, послушные, возводившие будущие дома для средних французов. Кто-то разрывал себе мышцы, кто-то портил спину, все — здоровье, и все чокались за здоровье тех, кто их презирал».

Служат богу ашкенази и сефарды по-разному, и потому в те годы они частенько ссорились из-за синагоги на улице Турнель, 6. Решить, кому и когда служить, оказалось непросто: взаимные обвинения, колкие замечания, потрясания руками в воздухе. В конце концов синагога была разделена надвое и еврейская община обрела покой… Сердцем еврейского квартала издавна была улица Розье, с 2006 года ставшая в воскресенье пешеходной. К вечеру здесь всегда людно. Тут и там галереи еврейского искусства, кафе, предлагающие быстрые обеды и ужины, «Желтый бутик» Саши Финкельштейна в доме 27. Польские продавщицы, шипяще между собой переговариваясь, упаковывают для покупателей сырники, бублики и штрудели, за высокими столиками посетители уплетают Сашины шедевры «гастрономии идиш Европы и России», сам Саша — худой, печальный, голубоглазый, сидит за кассой. По улице пробегают табунчики еврейских туристов, останавливаются перед домом 7, с боязливым интересом рассматривают ресторан Жо Гольдберга, где 9 августа 1982 года террористы палестинской группы Абу Нидаля расстреляли в упор шестерых посетителей и более двадцати ранили…

Пятьдесят лет назад улица Розье мало чем отличалась от улиц Одессы — простых и бесхитростно-настоящих. Вот как пишет о ней ее бывший житель Роже Аскотт: «Нет, не камни интересуют меня здесь. Это место моей юности, моего детства, дом моих родителей. Это мои корни. Мой отец был ребенком улицы Розье, а я — внук улицы Розье и, прогуливаясь по ней, не могу не испытывать семейных чувств. А если когда-нибудь я буду лишен возможности по ней пройти, то мне будет трагически, чудовищно ее не хватать!» Для старых евреев, помнящих ту, прежнюю улицу Розье, она начинается с запахов, которые нынче смягчились, почти растворились в загазованном воздухе: дивных запахов маринованной селедки, кошерных сосисок и только что вынутого из духовки, обжигающего нёбо штруделя. Потом всплывут в памяти сами продуктовые магазины, и у стариков загорятся глаза, и они начнут по-мальчишески перебивать друг друга:

— Мясная лавка Блюма! Как же это было замечательно! Даже лучше, чем у Гольдберга, а уж он-то знает толк в мясе и копченостях.

— Правильно, но еще лучше была молочная лавка Гомински! Вы помните?

— Я-то помню, а вот вы забыли булочную Бермана.

— Я забыл Бермана?! Бермана, у которого продавались самые чудные творожные пирожные, старинный варшавский рецепт?!

— А лавка «Клапиш» с гефилтэ фиш?

— Не говорите мне о ней. Такой гефилтэ фиш уже никто не сможет приготовить.

Описываемых магазинчиков давно нет, даже ресторан Гольдберга в 2007 году закрылся, но светлая ностальгия стариков делает цветными их воспоминания, подобно тому как умелый фотограф раскрашивает старые черно-белые фотографии.

— В лавке «Клапиш» вы получали превосходную селедку и карпа. Люди в то время стояли в очереди, чтобы купить карпа. В лавке были большие чаны с водой, в которых плавали живые карпы — еврей никогда не покупал мертвечину. Мадам К. оглушала рыбу палкой и отрезала голову. И мы придумали ей прозвище «мадам Клапфиш» [9].

— А в доме 19 была лавка Марковиц. Она — крепкая красивая женщина, он — маленький сухой человечек с вечно плохим настроением. Входя к ним, я то и дело наталкивался на банки с селедкой и чаны с карпами…

…Каждый, кто приезжал на улицу Розье, считал ее своей собственностью: оставлял автомобиль посреди дороги и уходил на четверть часика поболтать с приятелями, сделать покупки и не обращал никакого внимания на гудящие сзади машины. Обитали в этом квартале, конечно, и не евреи, но они потихоньку оевреивались и осваивали идиш.

Все новенькие жили в ужасных условиях. Марэ тогда еще не отреставрировали (это было сделано позднее, в 1980-х годах), но и к 1982 году в трети тамошних домов не было ни ванной, ни душа. Отсутствие удобств компенсировалось безопасностью. Летом дети до десяти часов вечера сидели на скамеечках перед домами, болтая не достающими до асфальта ногами. Родители ничего плохого в этом не видели, чужих в квартале отродясь не бывало. По воспоминаниям стариков, дети еврейских эмигрантов отличались редкостным патриотизмом. Говорили о велогонках, — еврейский ребенок горячо картавил: «Хочу, чтобы выиграл француз!» Заходила речь о самолетах, — патриотическое дитя тут как тут: «Французские самолеты — самые лучшие!» И это при том, что, приехав с родителями, они вначале ютились в чудовищном отеле «Лондон», а потом жили в таких условиях, что не решались пригласить школьных друзей домой: еще, чего доброго, засмеют.

В этой большой деревне все друг другу помогали. Когда откуда-то издалека приезжала новая семья, старухи кормили переселенцев супом, булочник приносил хлеб. Из воспоминаний еврея-сефарда, приехавшего в 1958 году из Алжира: «Тот, кто оступится, не успеет еще дойти до конца улицы, а все уже знают, что у него болит нога! Все друг другу доверяют, все одалживают. Никаких бумаг не надо. Все соседствуют: наркоманы и раввины, воры и честные отцы семейств, нищие и благополучные. Это самый красивый квартал и самый вонючий. Здесь я живу и здесь только и буду жить!»

Еще двадцать лет назад улица Розье в воскресные дни превращалась в своеобразный рынок с товарами из Европы, Северной Африки, Израиля. Все ходили, рассматривали, оценивали, приценивались, увлеченно торговались, загружали покупки в клетчатые сумки на колесиках. Теперь этого нет. Все оевропеилось. На месте старинного хаммама в доме 4 открыли магазин одежды HLM, в помещении ресторана Гольдберга, возможно, откроется «Мах Мага». Да и евреев здесь осталось немного. «Евреи оставили этот квартал. Они теперь живут в 16-м и 19-м округах, — говорит помощница мэра Парижа Лин Кохен-Солаль. — Мы не можем превратить улицу в центре Парижа в почтовую открытку. Никто больше не будет приезжать в сердце города, чтобы купить кошерную еду, эта эпоха закончилась».