…Мой отец, посетив Китай в 1986 году после длительного перерыва (первый раз он побывал там накануне культурной революции), встретился с китайской интеллигенцией — писателями, переводчиками-русистами, лингвистами, многие из которых отсидели большие сроки при Мао. Даже в застенках эти люди жили творческой жизнью: писали книги и статьи, переводили русских авторов. За все путешествие отец не увидел ни одного праздного человека: все что-то готовили, мастерили, шили в крохотных мастерских, тут же продавали с маленьких лоточков. И китайские интеллигенты, и простые труженики напоминают мне зеленые ростки, несмотря на кажущуюся хрупкость, пробивающие толстый асфальт. Их не согнули ни террор Мао на родине, ни гнет триад в эмиграции.

Моя подруга Валери — дочь французского художника Либиона и полувьетнамской актрисы, время от времени звонит и предлагает «поехать к китайцам». Это значит провести вечер с мужьями и детьми в нашем любимом китайском ресторане 13-го округа. Мы загружаем гомонящих отпрысков в машины и двигаемся в путь. Место для парковки возле ресторана найти сложно, поэтому мы оставляем машины перед воротами большущего склада, за которым приглядывает старый камбоджиец с широким непроницаемым лицом. Взяв маленькую купюру, он без всякого выражения произносит «мерси» и исчезает в ночном мраке за воротами склада.

В гигантском зале ресторана на первом этаже высотного здания с китайскими бутиками, ювелирными лавочками и китайским супермаркетом уже вовсю идет веселье. Бегают в полумраке официанты с дымящейся лапшой, жареными креветками и «лакированной» уткой на подносах, посверкивают в свете прожекторов зеркальные шары под потолком, играет музыка, поет на подиуме кокетливая китайская певица. Рядом с нами празднуют юбилей (наверное, восьмидесятилетие) китайского старика в наглухо застегнутой рубашке и тщательно отутюженных брюках. Вокруг него сидит сияющая родня: седые сыновья и дочки, тридцатилетние внуки и внучки, худосочный молодняк Радостно хлопая в ладоши, старик задувает свечки на торте. Наступает черед пения в честь юбиляра. Одна из внучек или младших дочек, не по-китайски крепкая красивая сорокалетняя китаянка, смело выходит на эстраду и замечательно поет, за ней вторая, третья. Моя подруга, щуря чуть раскосые, «четвертьвьетнамские» глаза, с добродушной завистью замечает: «Нет, эти китайцы могут все! Даже поют, как профессиональные певцы».

Но главное зрелище, неизменно происходящее здесь каждую субботу, впереди. В центр зала перед эстрадой выходят два десятка китайских пар из постоянных посетителей ресторана и начинают синхронно танцевать под китайскую музыку. Картина завораживает: средних лет китаянки в блестящих платьях и их спутники в темных костюмах и при галстуках с армейской слаженностью выкидывают вперед то левую, то правую ногу, кружатся и хлопают в ладоши. Танец длится минут пять, и ни разу никто не сбивается и не ошибается. После этих «моисеевцев» танцевать неловко, мы стыдливо топчемся долговязыми тенями в центре зала посреди натренированных невысоких китайских пар и быстро возвращаемся на свои места. Допит зеленый чай в бело-голубых пиалах, пора домой. Зябко поеживаясь, выходим в слабо освещенный желтоватыми фонарями ночной мрак На ступеньках высотки сидит с мисочкой лапши обкурившийся какой-то дрянью китаец-клошар. За оградой появляется круглое, как полная луна, лицо старого камбоджийца. Он беззвучно следит за нашей погрузкой в машины и, кивнув, исчезает во тьме. Через пару месяцев мы обязательно снова вернемся — есть, танцевать и учиться у китайцев умению радоваться жизни: всегда, везде, несмотря ни на что.

Старый марокканец, держащий маленький магазинчик на соседней с нашим домом улице, приехал во Францию тридцать с лишним лет назад. В семь часов утра, как только магазинчик открывается, к его дверям подъезжает грузовичок. За рулем — абсолютно талибанского вида чернобородый дядька в белых шароварах. Кажется, еще секунда — и он с криком «Аллах акбар!» вытащит откуда-нибудь ружье или гранату и грянет священная война, но дядька мирно выгружает из багажника ящик со свеже-выпеченными багетами, бормочет старику по-арабски что-то дружелюбное и уезжает. Работает старик с двумя хорошо воспитанными сыновьями, которые, закончив учебу, подменяют его после четырех часов дня. Обычно французы отовариваются в супермаркетах, но у старого марокканца есть свои клиенты. Это одинокие пенсионеры, рабочие в перемазанных белой краской комбинезонах, ремонтирующие близлежащие квартиры и забегающие купить хлеб, ветчину и сыр для быстрого обеда, соседские детишки, алчно сверкающие глазами при виде вожделенных разноцветных конфеток в пластмассовой коробке. Мягкотелые бабушки и няни обычно сдаются на их нытье, и вот уже, по-стариковски шевеля губами, очередной карапуз накладывает лопаточкой в бумажный пакетик прохимиченную сладкую гадость. Да и те, кто ездит в супермаркет, то и дело заходят к старику за хрустящим багетом, молоком или апельсиновым соком, благо магазин открыт допоздна. Во Франции уже давно появилось выражение: «забегу к арабу на углу» — подобных магазинчиков в Париже и во всех больших городах несчетное количество, расположены они на пересечении двух улиц и владеют ими марокканцы и тунисцы. Несколько десятков лет назад их хозяевами были французы. Состарившись, они давали объявления о продаже, и почти всегда покупателями оказывались арабы, готовые на небольшой заработок и ненормированный рабочий день, а молодые французы предпочитали более комфортную работу. Сегодня каждый десятый продуктовый магазин столицы принадлежит эмигрантам-мусульманам.

«Мой» старый марокканец с топорщащимся ежиком седых волос и добро прищуренными глазами радостно приветствует каждого входящего. Он помнит хворобы стариков и старушек, имена детей, фамилии домохозяек и, когда в магазинчике пусто, любит посудачить. Он уже рассказал мне, что ни разу, за тридцать с лишним лет, не брал отпуск, ни разу не ездил в Марокко, где у него живет жена с двумя дочками, лишь несколько раз навестившие его в Париже, и что на его родине есть замечательные горы, на которых можно кататься на лыжах. «Да-да, мадам, вы не верите, но снег есть не только в вашей огромной холодной стране. Обязательно съездите с семьей в наши горы, они так красивы!»

Летом и осенью старик продает маленькие, на редкость сладкие дыни. Из-за этого я прозвала его «королем дынь», и он этим прозвищем невероятно гордится. Заходя в магазинчик, я сразу ловлю его выжидательный взгляд и обязательно громко говорю: «Здравствуйте, Ваше величество!» Очередная клиентка — старушка растерянно оглядывается по сторонам в поисках коронованной особы, а старик заливается тихим смехом, мотает головой и радостно хлопает себя по подагрическим коленям. «Вы слышали, мадам, как ко мне обращаются?! Это ведь я — Величество!» Тут следует объяснение и заинтригованная старушка покупает душистую дыньку.

Однажды старик с гордостью сообщил мне: «Еду в Марокко. В моем возрасте стоит напоследок проведать Родину. Хотя, конечно, Франция мне тоже стала родной, и я ее очень люблю. — Он вздохнул, пожевал губами и, будто превозмогая себя, тихо добавил: — Даже если для многих я здесь останусь чужаком».

Вернулся он через месяц грустный и растерянный: «Прежнего Марокко нет, король продал земли иностранцам, и теперь повсюду строятся отели, заводы, небоскребы. Это, разумеется, очень красиво, но я не узнал мою страну! Я чувствовал себя туристом».

Старик печально развел руками и, чтоб успокоиться, в который раз принялся сортировать на лотке дыньки и яблоки…

Ни один формуляр во Франции не имеет графы вероисповедания, родного языка или национальности, но по приблизительным подсчетам сегодня в Париже живет 500 тысяч мусульман и еще около 700 тысяч обитает в предместьях. Они выходцы из Северной и, частично, Центральной Африки. Подавляющее большинство североафриканских эмигрантов сохранили арабский язык и стараются учить ему родившихся здесь детей. Горловая арабская речь слышится так часто, что даже интеллигентные французы, не страдающие ксенофобией, позволяют себе шутку: «Французский язык во Франции — второй государственный, после арабского». Ультраправые идут дальше. 1 мая 1995 года на набережной Лувра проходила демонстрация ультраправой партии Ле Пена «Национальный фронт». Шедшие рядом с демонстрантами скинхеды напали на 29-летнего продавца продуктового магазина Брахима Бураама и швырнули его в Сену. Через восемь лет, 1 мая 2003 года, мэр Парижа Бертран Деланоэ установит на месте гибели марокканца мемориальную доску. Мусульмане столицы облюбовали 10, 11, 19 и 20-й округа, а также бульвар Барбес в 18-м. Здесь они постоянно чем-то торгуют и что-то мастерят. Причудливая арабская вязь на магазинах, многочисленные кафе с названиями типа «Звезда Туниса» или «Марокко», арабские диалекты, развевающиеся на ветру перед бутиками вышитые балахоны немыслимо ярких цветов, такие же развевающиеся балахоны на долговязых задумчивых африканцах, степенно вышагивающих по заплеванным улочкам, запах кофе с кардамоном и пряностями, наргиле в витринах лавочек, выцветшее белье на балконах, одним словом, восточный беспорядок. На границе 18-го округа и предместья Сент-Уан находится возле Периферика огромный блошиный рынок, где большинство продавцов — мусульмане. Среди чудовищного хлама там изредка можно найти интересные книги, мебель и картины. Перед входом на блошиный рынок, прямо на земле, сидят арабские, негритянские и китайские тряпичники со старой обувью, одеждой, батарейками, кассетами, магнитофонами. Все это они подобрали на улицах и помойках. Счет здесь идет на евроценты. Тот, кто заработал за день 20 евро — богач. То и дело появляется полиция, испуганные тряпичники разбегаются, чтобы не платить большой штраф за незаконную торговлю, а подъехавшие на помойной машине мусорщики загружают весь «товар». Улицей ортодоксальных мусульман считается улица Жан Пьера Тимбо возле бульвара Бельвиль. Здесь и коранические книжные лавки, и мясные магазины халяль,и продуктовые лавки с продавцами в белых чалмах, и даже булочные, где бородатый хозяин важно объяснит, что пирожные его стоят так дорого оттого, что приготовлены на 100 процентов из мусульманских продуктов.