Сверху, с горы, с большого расстояния, разглядеть что-либо за тыном было трудно. Не было слышно ни криков, ни звона оружия. Но вот на дворе, за погостом, углядел венн стальной блеск. Не надо было большого ума, чтобы понять: то сегванские брони и шлемы. Увидел Зорко, как окружили сегваны малую боярскую дружину, как решили дело без того, чтобы кровь лить. Увидел, как заняли воины кунсовы весь двор и как пошли ко главному входу в погост. Подождал еще, но далее ничего не случилось. Сегваны встали по местам — высокие все, широкоплечие, молчаливые — будто лес еловый, да так и стояли, изредка лишь переходя и переговариваясь. Видно, все вышло у них, как задумали.

Уяснив себе, что происходило вокруг Лесного Угла с утра и чем кончилось дело в самом печище, Зорко задумался о том, как ему к печищу пробраться. Если за тыном стоит сотня сегванских воинов, то караульные там всяко есть. Обращаться невидимым — как тот черный пес и его неведомый хозяин — Зорко не умел. Оставалось дождаться темноты: пусть попробуют комесы изловить венна!

Зорко и сам не знал толком, зачем ему нужно было попасть непременно в печище и все увидеть самому. Иттрун, конечно, верить было нельзя, но ведь и у нее причины не было доверять Зорко: могла прямо там, в чулане под всходом, ножом зарезать, и вся недолга! Принесла бы короб. Но, с одной стороны, сомневался Зорко, что отпустили бы его сегваны подобру-поздорову.

С другой стороны, как ни чужды были венну все выходки, учиненные сегванами и сольвеннами в погосте, как ни бунтовали чувства и рассудок против такого безобразия, однако чувствовал Зорко, что должен разобраться, как это люди до лютости такой доходят. Объяснение, даваемое стариками в родном печище, о том, что за лесами лежит исподняя страна, где все навыворот, Зорко не утешало. Ему предстояло — даже если он и впрямь попал в исподнюю страну — здесь жить, и жить долго. Как ни хороша была веннская Правда, а не всюду она годилась. Для Зорко вот не пригодилась вовсе. А еще бесконечные обозы, проходящие дорогой, свидетельствовали, что нет никаких псиглавцев ни за ближними лесами, ни за дальними овидами: всюду жили люди, и жили по-своему.

Но ладно бы по-своему. Чуял Зорко, что временами, как из поганого болота, выплескивалась в мир черная злоба, и катились ее волны, расходясь, но не гасли, а наоборот, будили все худшее и набирались мощи, покуда не находился кто-нибудь, способный остановить волну, будто коренной каменный берег. Вот и здесь, в Лесном Углу, упали на землю брызги этой худой волны. И бежать, закрываться от этих брызг, делать вид, что не заметил их, было бесполезно. И подло. Надо было дознаться, откуда катится волна на сей раз и какой берег станет для нее преградой.

Зорко воротился на прежнее место под соснами. Иттрун пока не вернулась. До сумерек было еще далече, и Зорко, пристроившись под корнями, прямо на толстом мху, решил вздремнуть, нимало не опасаясь, что его застигнут врасплох. Умел Зорко, как и многие охотники-венны, спать по-волчьи. Волк, в отличие от домашнего пса, никогда не спал развалясь. Серый сворачивался в клубок, и так подремывал некоторое время. Потом вставал, осматривался внимательно, принюхивался, тянулся, припадая на передние лапы и отклячивая хвост, потом крутился вокруг себя несколько раз и после опять укладывался клубком, чтобы, проснувшись вскоре, проделать то же самое.

Венны делали так же, если приходилось ночевать в лесу: сон получался недолгим, но глубоким, и после него было бодро и свежо. И грозящую опасность можно заметить издали, если не быть разиней…

Времени прошло немного, когда Зорко сквозь дрему услышал легкие торопливые шаги — девичьи. Впрочем, не так уж они и торопились.

«Короб, видать, принесла», — подумал Зорко. И резко, единым рывком, вскочил на ноги.

Иттрун, подошедшая уже на пять саженей, даже шарахнулась от неожиданности.

— Заснул, воин, — насмешливо бросила сегванка, не подав вида, что венн неожиданным появлением застал ее врасплох.

— Да, немного заснул, считаю, — подражая Хальфдиру-кунсу, намеренно взвешенно промолвил Зорко. — Ловко ваши с боярскими разделались. Только вот когда дозор на дороге снимут? Меня ведь, глядишь, и не выпустят без кунсова ручательства, а мне идти чуть свет: на поле ждать не будут, когда я пожалую, — без меня уберут. А мне без работы в Галирад хода нет. Впрочем, я и по лесу могу, без дороги…

Сегванка молча слушала венна, ронявшего слова тяжело, расчетливо, ровно подшев под дом бутил. Глотала насмешку, не кривилась. Потом, как Зорко договорил, сказала:

— Верно про вас говорят, что вы как ветте лесные. Не торопись. Даст тебе отец коня, полагаю…

— А живым-то оставит? — усомнился венн. Женщину перебивать не полагалось, но здесь были свои законы, и венн их быстро перенимал: Иттрун перед ним сейчас была не женщиной, но допрежь всего воином.

— Не будешь мешать — оставит, — пообещала Иттрун. — Вода здесь только в колодце, а он в селении. Туда нельзя пока. Я тебе попить принесла.

Она сняла с пояса глиняную баклажку и протянула венну. Зорко тотчас понял, что не пил уже давно, и в горле неприятно зацарапало.

— Благодарствую, Иттрун Хальфдировна, — поклонился он сегванке.

— Как? — не поняла та.

Зорко меж тем поднес флягу к губам, сделал глоток… и поперхнулся, но не оттого, что Иттрун насмешила его, не поняв своего сегванского имени, переиначенного на веннский лад: во фляге оказалось вино, да еще не шибко разбавленное, а самым хмельным, что испробовал Зорко допрежь, были брага и мед, да и те по большим праздникам. Впрочем, что вино зовется «вином», Зорко тоже не знал.

— Что за брага такая? — выдохнул он, едва не отплевываясь, не делая этого лишь по боязни обидеть и без того не слишком приветливую сегванку.

— Брага? — не поняла Иттрун, в свою очередь, веннского слова. — Это вино! Из Нарлака. Все комесы его очень любят.

— Ну и бражники твои комесы, коль такое каждый день пьют!

— Зачем же каждый день?! — как-то даже обиделась Иттрун. — Это дорогое вино. Его только по случаю победы подают. Ты Хальфдиру-кунсу помог, и тебе тоже следует выпить. И как ты его все время называешь? Брегга?

— Брага, — фыркнул Зорко, поспешно затыкая баклажку, чтобы по неаккуратности не пролить дорогую брагу: потом не расплатишься! — Ну, пиво корчажное, — попытался втолковать он сегванке.

— Пиво?! Нет! — поняла наконец Иттрун, услышав знакомое сольвеннское слово. — Это вино. Его в Нарлаке из лозы делают.

— Из чего? — опять не понял Зорко. — Что за трава такая?

— Почему трава? — опять удивилась сегванка. — В Нарлаке куст такой растет. Ладно, — махнула она рукой, поняв, что венн, в отличие от нее, по всем морям не плавал. — Тебе что, не нравится?

— Да разве можно такое пить? Как биться-то после этого? — возразил венн. — Только спать завалиться, да не вставать три дня.

— А зачем после этого биться? — заспорила Иттрун. — У Храмна в чертоге воины бьются, а после их угощают вином и медом, и они отдыхают. И на земле то же.

— Ну и пускай, — устал доказывать свое венн. — А когда мне уйти разрешат, тебе отец не сказал?

— За нами придут и скажут. Отец велел тебя пока никуда не пускать и быть здесь.

— Вот это да. — Зорко даже затылок почесал. — А не подумал Хальфдир-кунс, что я могу тебя и не спрашивать, куда мне идти?

— Мой отец — самый мудрый, так песнопевцы говорят, — с гордостью рекла сегванка. — Он сказал: «Венн не уйдет».

— Прав твой отец, — проворчал Зорко, невольно проникаясь уважением к длинноносому кунсу, к его знанию людей: хоть и понимал Зорко, что жить по веннским законам больше не придется, но воевать с женщиной не мог, рука не поднялась бы. — Будем здесь сидеть, пока не надоест.

Медленно опускалось солнце в зареве-месяце, долго скатывалось за черную стену лесную, осторожно трогало нижним краем колючие еловые шишаки. Сизые туманы всплывали из лесных распадков, развешивали по ветвям седые нечесаные космы. Первые звезды крупной солью проступали на восходном овиде.