Печище, безмолвное и притихшее, обезлюдевшее, тонуло в ранних, не густых еще сумерках. И сегваны, стоявшие на стороже, перестали быть видны, будто растаяли. Иттрун, не захватившая с собою теплой одежды, стала поеживаться, сидя на месте, прохаживаться туда-сюда. Зорко привык к ночной прохладе, но сидеть ночь без вотолы, в одной рубахе, тоже было как-то не по себе.

— Не спешат твои, — заметил венн. — Всю ночь так сидеть, замерзнем, пожалуй. Может, костер разжечь? Або тож не велено?

Вместо ответа внизу, в печище, пробив завесу сумрака и тумана, взметнулся красный язык огня.

— Костер зажгли, — сам себе рассказывал Зорко. — На дворе, у погоста. Туда пойдем?

— Нет, — решительно, хоть и дрожала уж от холода и предночной сырости, отвечала сегванка. — Здесь, считаю, можно огонь развести. Отец ничего не говорил про то, что нельзя.

Она помолчала, потом так же решительно, как говорила «нет», поднесла к губам флягу с вином и сделала добрый глоток.

— Ты что? — опешил Зорко: у веннов женщины к хмельному вообще не притрагивались. — Злым духам себя отворяешь?

— Каким духам? — переведя дыхание, удивилась Иттрун. — Согреваюсь.

«Видать, и про это отец ничего не сказал», — укоризненно покачал головой Зорко, отправляясь за хворостом. Здесь, однако, он был не прав:

Так учил сегванскую деву отец-кунс. Так она и поступала.

Кремень и огниво у Зорко были всегда при себе, в кожу обернутые, дабы не промокли. Скоро затрещал в ложбинке маленький костер, меньшой брат ушедшего за овид солнца. Сразу стало уютнее. Одного глотка нарлакского хмеля оказалось маловато, чтобы затуманить крепкому молодому венну голову, но согревающее действие незнакомого доселе напитка Зорко ощутил. Однако хвалить открыто сегванский дар не стал.

— Доброе зелье нарлакцы делают, — заметил он, чтобы отблагодарить Иттрун, и тут же прибавил весомо: — Только наше лучше. И крепкое зело все же. Много не выпьешь. А коли выпьешь, посмешищем станешь.

— Пей на пиру, но меру блюди и дельно беседуй, — чинно согласилась Иттрун.

Сегванка не стала дожидаться, пока голод начнет ворочаться в желудке разбуженным беспокойным зверьком, и вынула луковицы и клубни, собранные на покинутом сегодня огороде.

— Кунсова дочь, а слетье собирать не гнушаешься, — промолвил Зорко, глядя на заботы Иттрун.

— Хальфдир-кунс — морской кунс, — отвечала девица гордо. — Не каждый год Хригг шлет в наши сети удачу в изобилии. Мы многому научились у сольвеннов.

— Как это «морской кунс»? — спросил Зорко, почувствовав, что сейчас же может узнать что-то новое, и мигом — но не насовсем! — позабыв оттого, что сегваны здесь навряд ли ему друзья. Как, впрочем, и все иные.

Иттрун принялась рассказывать опять же чинно и велеречиво, будто старики песнопевцы в веннских родах. Начала она с каких-то баснословных времен, так что Зорко то и дело терял нить повествования, в коем к тому же встречалось великое множество незнакомых слов. Некоторые из них наверняка были именами людей или богов, о каковых венн даже краем уха не слыхал.

Меж тем сумерки, словно огромный пятнистый зверь, сужающий круги, шли на гору, к подошве которой прилепился Лесной Угол. Все невнятнее делались очертания ближних деревьев и дальних строений печища, превращаясь в те самые пятна, проступающие темным узором на более светлом пока небе — шкуре зверя. Хлад и туманы неслышимыми токами струились по-над землей, змеились, заливали ложбины и промоины. Девице, общавшейся более всего с соплеменниками-сегванами, кои сами знали все древние предания и не сильно охочи были слушать их из уст молодой женщины, видать, не часто попадался столь внимательный слушатель.

Занятые едой и беседой, Иттрун и Зорко поэтому не вдруг ощутили присутствие в воздухе чего-то иного, особого, не похожего на обыденные краски и голоса вечера позднего лета. Словно бы тень, отличная от прочих, стала наползать из чащи, от полуночного овида, медленно, да неостановимо, как набухающая в паводок река. Она стелилась сперва по подлеску, заглатывая черной угольной пастью корни и травы, потом приподнялась, смыкаясь уже над ветвями, а после и вовсе вздыбилась, распространяясь над щетинистой шкурой леса и дальше, выбрасывая к светлым звездам жадные свои языки.

Тьма эта была не сплошной. Она походила более на тончайшую ткань, кою делали далеко, на южных островах и континентах, и об их существовании ни Зорко, ни Иттрун не подозревали. Сквозь эту кисею и газ были видны и звезды, и даже деревья, но видны уже не так, как обычно. Это был не тот глубокий, живой и мудрый в своей огромности мир, каким был лес для венна, но словно бы изломанная, искаженная, исподняя сторона его. Деревья тянули друг к другу и к людям жадные корявые щупальца и когти, звери исходили злобой в жестокой охоте, жук ел траву, жука клевала птица, черви грызли землю, подлесок рвался к свету и давил и глушил все, что смело вырасти рядом. Под землей коварные грибы вели бесконечные смертельные войны. И сами звезды блестели колючим, стальным, ненастоящим блеском.

Зорко увидел это, едва только мглистая тень легла на костер. Огонь словно вздрогнул, выбросил кроваво-красный язык, взметнул сноп искр к ночному небу и продолжал гореть, но это горение было уже не танцем, но борьбой: тьма наваливалась на пламя сверху, душила его, а оно прорывалось сквозь пелену, сжигая ее и все же дыша под этим тяжелым волглым покрывалом.

Зорко оглянулся: кривляющиеся призраки из самых темных и давних веннских сказаний вереницами неслись из лесной пасти, невидимые, но ощутимые, а потому исподволь рисуемые воображением. Добегая до невидимой стены, поставленной живым огнем и горячими людскими душами — его, Зорко, и Иттрун, — они корчились, опадали и таяли, но бесконечными рядами, как войско, шли на эту хрупкую стену. А дальше, за их спинами, выкатывалось нечто незнаемое, но ужасное в своей злобе и мерзости.

«Уж не Худич ли пожаловал? — помыслил Зорко. — Вдвоем не отбиться, коли так».

Он обернулся на сегванку. У той лицо стало белее беленого полотна, но глаза сияли неистовым ледяным огнем. Руки она скрестила на груди. И без того бледные, а теперь и вовсе бескровные губы шевелились, почти беззвучно произнося что-то нараспев, заклятия должно быть.

Зорко не ведал, что такое мерещилось девице, должно быть, не лучшее, нежели ему самому.

— Уходить отсюда надо. Дурное место, — сказал он громко, вставая.

До Иттрун звуки голоса дошли не сразу, словно бы сквозь ветер и расстояние.

— Вижу великанов изо льда и огня, а за ними пасть Великого Волка! — провозгласила она величаво, точно была Королевой Островов из древних сегванских легенд, а не дочерью бродяги морского кунса. — Близятся Сумерки Богов!

— Какие сумерки! — тут уж Зорко возмутился, несмотря на всю необычность происходящего. — Ночь кругом! Или рехнуться вздумала? Вот налетят навьи да всю душу вытрясут, будет тебе белый свет не мил! Идем в печище: люди там. Вместе не сгинем!

А тьма уже окружила костер, и лес за ее покровами застыл в угрюмом и мрачном ожидании, не сулящем двоим ничего доброго. Бесплотный страх, клубящийся черным туманом, стелился по земле, дыбясь иной раз и обращаясь дикой и пугающей невнятной фигурой, дышащей злобой и хладом.

Зорко хорошо помнил, как однажды его рука сама, не повинуясь разуму, принялась гулять кистью по холстине, и он не мог ее остановить! Не ведал он, кто правил тогда его рукою, но то была не добрая сила. Зорко сам ужаснулся, когда пелена отрешенности спала с его глаз и он увидел прямо перед собой нагромождение валунов, скал, кривых елок, низкое небо, а посреди всего этого жерло, ямину огромных размеров, уходящую в неизведанные глуби. В это подземелье катилось, не имея возможности ухватиться за что-либо, лохматое растерзанное солнце, а впереди, и позади него, и пообок — сотни маленьких людских фигурок. Снизу же нескончаемой гнилой рекой выплескивалась из пропасти рать за ратью, истекая из такого же вот клубящегося мрака. Рати эти были черны и безлики, но вместе составляли единый нечеловечий лик, тысячами зраков, вмещающих все непотребства и злобу мира, смотревший с холста. И Зорко слышал грозную и неотвратимую поступь этих воинств и сгибался под невидимым черным лучом этого невыносимого взгляда.