«Коли Хальфдир и вправду столь славен был, чего меня пытать? — подумал Зорко. — Не все Хаскульв мне сказал. Видать, грозится, а все рассказать не хочет».

В это время дверь дома поменьше под украшенной резьбой притолокой распахнулась, и оттуда вышел молодой еще сегван, среднего роста, стриженный коротко, широкоплечий и плотный, точно туго набитый кожаный мяч для игр. Был он белобрыс, точно сметана, а за бородой ухаживал, сразу видно, тщательно: подстригал и расчесывал. Была на нем красная шелковая рубаха и безрукавка из длинного и густого белого меха неведомого Зорко зверя.

Хаскульв немедля выступил вперед, поклонился неглубоко, как равному, белобрысому и рек по-своему слова приветствия, кои Зорко уже выучил:

— Приветствую тебя, Ранкварт, великий кунс.

Белобрысый так же поклонился и в ответ приветствовал Хаскульва. Как объяснили до этого Зорко, Хальфдир был главой могущественного союза морских кунсов, и теперь брат его, Хаскульв, заступил на старшинство.

Дальнейшего разговора Зорко уже не разумел, но понял, что Ранкварт, да и все береговые кунсы, опечалены весьма известием о гибели кунса Хальфдира и большого отряда вместе с ним. А еще услыхал Зорко имена боярина Прастена и галирадского кнеса, произнесенные хоть и ровным голосом, как и положено было у сегванов, но не без волнения. Должно быть, и кнес прознал как-то о случившемся, и вышло все не совсем так, как задумывали сегваны.

Затем Хаскульв взял за руку Иттрун и подвел ее к Ранкварту. Тот поглядел на девицу — как показалось Зорко, более пристально, чем следовало посмотреть просто на сироту, — и что-то у нее спросил. Иттрун, даром что была опечалена не менее прежнего, выдержала дерзкий взгляд кунса и ответила прямо, не колеблясь. Затем Ранкварт и Иттрун одновременно перевели взгляд на Зорко.

Иттрун смотрела, как и всегда, будто указывая: «Вот он!», у Ранкварта же взор был колючий, острый, он в душу его словно шест в воду опускал и мерил, где дно.

Оглядев так венна, Ранкварт подошел к нему:

— Здравствуй, Зорко Зоревич! Добра матери твоей и дому!

— И тебе поздорову, Ранкварт-кунс, — отвечал венн с поклоном. — Добра и твоему двору!

— Благодарствуй. Добрую службу сослужил ты нам. Верно ли говорит Иттрун, дочь Хальфдира, что ты последним был, кто отца ее живым видел?

— Может, и не последним, а только если кто и видел его позже меня, тот сгинул уж. Великий воин был Хальфдир-кунс. — На сей раз Зорко удалось не соврать: дружину Прастена Хальфдир взял так, как это мог сделать только великий воин.

— Великий, — без тени насмешки согласился Ранкварт. — Мы все скорбим о нем. На заходе солнца сегодня соберутся все наши кунсы, кто успел прибыть в Галирад. Ты ответишь на их вопросы. А пока ты мой гость и разделишь с нами трапезу.

Зорко отвели постель на соломенном тюфяке в длинном доме, помещавшуюся недалече от входа в довольно узком пространстве меж двумя поперечными перегородками. Вход в закуток заслоняла занавеска из плотной шерсти с зубчатым узором по краю. Рядом втиснулась скамья, на которой стоял глиняный кувшин с чистой водой, лежало полотенце и льняные рубахи с вышивкой: верхняя и исподняя. На тюфяк были брошены шкуры, служившие и подстилкой, и одеялом, и подушкой.

Сопровождал Зорко рыжеволосый юноша в синей рубахе и серых полотняных штанах, разумевший по-сольвеннски.

— Ты кто будешь? — спросил его Зорко.

— Зовусь Андвар, Торстейна-бонда сын, — отвечал парень.

— А меня Зорко, сын Зори.

— Как? — удивился Андвар. — Как отца звали?

— Отца Севрюком звали, — ничуть не удивился непониманию сегвана Зорко: за дорогу он привык, что встречные не понимают веннских «материнских» отчеств.

— А почему тогда «сын Зори»? — полюбопытствовал провожатый. Для сегвана было такое не слишком обычно: другой бы только плечами пожал, а этот расспрашивать принялся. Должно быть, часто с сольвеннами дело имел.

— Потому что мать так зовут, — объяснил венн. — Водится у нас так, да и у сольвеннов прежде водилось — матери имя допрежь поминать, коли себя называешь.

— А-а, — протянул Андвар, делая вид, что понимает, но тут же опять спросил: — А зачем так?

Зорко взглянул на сегвана, как ученейший аррант посмотрел бы на дикаря, вздохнул и принялся втолковывать:

— От женщины все родится: и зерно земля-мать родит, и зверь всякий от матери происходит, и человек тож. Значит, в ней жизнь заключена. А коли так, то и вся мудрость, что в мире ни есть. Она эту жизнь в себе носит, оберегает. И явную, когда плод уж в ней, и тайную, когда и плод еще не завязался, а она уж знает о нем. Значит, и называться по матери следует, коли хочешь вернее себя оберечь…

Зорко не часто приходилось держать подобные длинные речи, да еще объяснять то, что и так каждому понятно должно быть, и он остановился перевести дыхание, чем немедля воспользовался Андвар.

— А меня не так учили, — перебил он. — Храмн-отец мир создал и человека тоже. И от чудовищ мир охраняют воины и боги, а женщины дома сидят, варят, прядут, ткут.

— Ладно, потом расскажешь, — примирительно молвил Зорко. — Ты лучше меня извести, когда меня Ранкварт-кунс ваш ждет.

— Мне велено помочь тебе переодеться и умыться с дороги и еще делать все, что ты попросишь, только в город пока тебе нельзя, — ответил с готовностью Андвар. Приказания кунса, как видно, здесь было принято выполнять без задержки и тщательно.

Андвар ловко подхватил одной рукой кувшин, а другой — полотенце.

— Погоди, — смутился Зорко: дома венн привык умываться и одеваться без помощи со стороны. — Это я уж сам. Ты лучше к обозу нашему сходи, возьми там мой короб берестяной заплечный — тебе всякий его укажет — да принеси сюда.

Андвар кивнул и исчез.

Зорко остался один. По дому ходили туда-сюда люди: хлопотали по хозяйству, расселяли гостей. Воины Хаскульва, кроме тех, что были его охраной, ушли куда-то на другой двор, где жила боевая дружина галирадских сегванов. Это была грозная сила, но сольвеннские кнесы до сих пор как-то умудрялись уживаться с сегванами, при этом не без пользы для себя. Да и как ни храбра была эта дружина, а войско кнеса было не хуже, а числом превосходило сегванов пятикратно, если не более того.

Венн успел умыться над дубовой кадушкой и переодеться в чистое — рубахи пришлись как раз впору, должно быть, женский глаз сначала оценил фигуру Зорко, прежде чем одежда была положена на скамью, — когда из-за занавески вынырнул Андвар, держа короб в охапку.

— Благодарствую, — поклонился юноше Зорко, принимая у него короб и ставя его на скамью.

— Прости, но крышка у твоей поклажи приоткрылась, — объявил тут Андвар, честно глядя Зорко в глаза. — Скажи, это ты сам резал?

И молодой сегван указал на краешек маленькой прялки, действительно украшенной резьбой самим Зорко и взятой им с собою просто так, на память.

— Сам, — кивнул Зорко, вытащил прялку и подал ее Андвару.

— Красиво! — восхитился сегван. — Меня Охтар-бонд тоже учит по дереву резать, только он таких узоров не делает.

— А что он делает? Богов да героев великих? — полюбопытствовал Зорко.

— Да, — отвечал Андвар, глядя на Зорко чуть удивленно: дескать, что ж еще на дереве резать? — И еще драконов и иных зверей.

— Ладно, — одобрил Зорко. — А цветы?

— Цветы? — усомнился Андвар. — Нет, цветы — нет. Цветы вельхи искусно режут.

— А взглянуть можно ли? — загорелся Зорко. — И цветы вельхские, и на драконов, — добавил он, чтобы польстить за глаза учителю Андвара, Охтару.

— Можно, — согласился Андвар, любовно поглаживая гладкую полированную резьбу прялки. — Как тризна минет, так и к Охтару тебя поведу. А есть у тебя еще что-нибудь посмотреть?

— Немного есть, — усмехнулся Зорко. Парень был не по-сегвански суетлив, да и разговаривал на сольвеннский лад, однако резьбу, как видно, любил. Не Хаскульв ли постарался, чтобы именно такого провожатого приставили к Зорко?