Зорко по-новому, с некоторой опаской взглянул на ошейник: не зашевелится ли он сейчас в руке? Ошейник не шевелился.

— Скажи тогда, добрая ли это вещь або худая? — спросил венн.

— Ни одна вещь не станет доброй или злой, пока не будет использована на добро или во зло, — ответил Геллах. — Одним языком можно судить о боге, и им же можно клеветать.

— Что ж тогда посчитать за добро? А что за зло? — Зорко вовсе не нужен был ответ, но получалось, что теперь он принялся испытывать Геллаха.

— А ты разве сам не знаешь? — отвечал Геллах. — Хорошо, так отвечу: добро там, где намерения твои истинны; зло — там, где ложны. Помни всегда: ты — суть жребий. По тебе, как по лучине длинной или короткой, судьба на других гадает. Только ты — не лучина, когда о намерениях своих думаешь. С кем ни столкнет тебя жизнь, знай: ты — его жребий. Выйдешь выше — дашь добро; умалишься — выйдет горе. Истинно ли поступил, что пришел ко мне, а не остался у Пироса?

Зорко не надо было долго думать: останься он в Галираде, глядишь, тремя кораблями дело бы не обошлось! Да и кто растолковал бы ему так про чудной ошейник?

— Истинно, — твердо отвечал венн.

Корабль меж тем, без труда преодолевая мелкие волны, шел на восход, и стальная рыбина в стеклянном шаре непреложно указывала полночь.

Осенью скала Нок-Бран становится коричневато-рыжей оттого, что трава, доходящая до груди каменного исполина, желтеет, а после и вовсе жухнет. Никто не рад такой перемене, только чайки, как и всегда, кричат пронзительно в вечно висящем над скалой облаке соленых брызг и дерутся из-за рыбы. Рыбу, правда, никто не спрашивает, нравится ли ей осень.

Овцы, которых вельхи из прибрежных селений выгоняют пастись на высокие луга, уже не приходят на склоны Нок-Брана, и духам, живущим в скале — а в какой приличной скале на восходных берегах не живут духи? — уже никто не мешает танцевать под неверной осенней луной свои танцы. Луна осенняя считается неверной у здешних людей, да и на всем побережье, из-за того, что частые осенние шквалы несут с собой рваные мглистые облака и лунный свет, прорываясь сквозь просветы, мреет и меркнет. Духи же, напротив, более доверяют именно осенним лунам, ведь издавна считается — и, судя по поведению духов, так оно и есть, — что чем ближе тот день, когда светлое и темное время делят сутки поровну, тем тоньше граница меж страной духов и землей людей. А при луне эта граница даже становится видимой — для духов и для людей с особо тонким зрением.

Конечно, нет ничего страшного в том, чтобы перейти эту границу с той или иной стороны: на сделавшего этот шаг не обрушится тотчас небесный огонь, и он не упадет тут же замертво. Однако неправильным будет думать, что можно переходить туда-сюда сколько тебе заблагорассудится раз, без всяких последствий. Духи ничего не делают просто так, и только если им попадется вовсе скучный и глупый человек, сделают вид, что его не заметили. А всякий другой, в ком есть своя изюминка, даже если он и не захочет смотреть на танцы духов, имеет все возможности попасть к ним. И наоборот, если какой-нибудь дух часто появляется вблизи людских жилищ или дорог, его приводит туда не праздное любопытство: у духов скучать некогда, там полным-полно своих, невиданных для нас занятий и развлечений, значит, существует причина, и весьма веская, чтобы обитатель страны духов показался людям. Это может быть своя корысть, или поручение, данное духом поважнее, и какой-то искренний интерес — например, и духам занятно узнать, как сделана та или иная прекрасная вещь, — и даже дружба, и, разумеется, любовь.

Однажды Зорко, когда у него случилось время, не занятое работой и обучением, отправился тропкой через узкую лощину, что лежит позади Нок-Брана, к древним руинам на холмах. Никто, даже Геллах и старик поэт Мернок, не знали доподлинно, кто воздвиг эту каменную крепость с одной башней в двадцать пять локтей высотой. Некоторые глыбы, составлявшие это странное сооружение, обвалились, а иных и вовсе не хватало, хотя, по всей видимости, прежде они находились на положенных местах. Некоторые из этих недостающих глыб лежали рядом, по склонам холма или у его подножия. Иные же исчезли, словно кто-то взял, да и унес их неведомо куда, чтобы на другом холме, далеко отсюда, строить новую крепость.

Геллах полагал, что это построили вельхи когда-то в давние времена, когда были у них свои кнесы, жестоко воевавшие друг с другом либо с какими-то врагами, подступавшими с моря или с суши. Припомнив походы сегванов или Гурцатовы рати, пропавшие на время где-то на полуденных окраинах Вечной Степи, Зорко готов был согласиться, что прав Геллах.

Мернок говорил иное. Будто бы это великаны строили каменные раты — так называли вельхи такие крепости на холмах. Великанов было немного даже тогда, когда в неизмеримо давние годы пришли они на почти пустые восходные берега. А после, много времени спустя, стало и того меньше, потому что из холмов и скал вышли Сыновья Камней, которые были поменьше великанов, но были искусны в кузнечном деле и обработке камня. Их было больше, и оружие их было лучше. Великаны владели тайными волшебными знаниями и до поры держали оборону, укрепившись на вершинах холмов и переносясь через овраги и распадки по воздуху, совершая исполинские прыжки. Но потом им пришлось уйти и выстроить свои дома в других, дальних краях. А каменные плиты, на коих начертаны были их волшебные буквицы, великаны унесли с собой, чтобы новые дома были столь же крепки. Старые же постройки, покинутые хозяевами, обветшали и умалились, съежились со временем, как ссыхается тело старика. Дома эти были живы волшебством великанов, и чем сильнее выветривалось и пропадало с течением лет это волшебство, тем меньше становились дома.

Сыновья Камня тоже уступили потом место иным племенам нелюдей и сами стали непонятной басней, но какие-то отблески и тени былого еще жили в этих развалинах, и, прежде чем учиться работе с камнем, Геллах посоветовал Зорко не полениться и дойти хоть раз до рата на холме.

«Как-то был случай, — рассказал Зорко Кормак, сын Тулликолти, бывший прежде учеником Геллаха, а ныне ставший его помощником, — что мне пришлось идти с праздника в селении Глесху, что значит на вашем языке Любимая Зеленая Лужайка, обратно, к Нок-Брану.

Возвращался я почти в сумерки, и солнце едва выглядывало из-за холмов и было красным, и облака, сквозь которые оно еще поблескивало, тоже светились, словно их облили жаркой медью. Все это, конечно, предвещало назавтра лихой ветер, а мне надо было идти в лодке на островки, но было так красиво, что и не жаль было рук, на которых день спустя появятся мозоли. Все было недвижно, и вереск пообок тропки ничуть не шевелился. И такой он получался в этом медном отсвете — наполовину лиловый, а на другую половину словно киноварью покрашенный. Я еще подумал, что такого же цвета уши у скотины, что держат духи. Подумал и дальше пошел.

Холмы, когда над ними вот так стоит заходящее солнце, могут вдруг всякое показать из того, что было, а то и из того, чему суждено случиться. То кто-нибудь видит, как над вершиной сражаются два воинства духов, то великаны скачут на своих конях безо всяких седел по горам, обрывам и откосам, то твоя бабка, которая ныне старуха, видится еще молодой совсем миленькою девушкой и кормит кур во дворе. В давнее я не прочь посмотреть, а вот увидеть будущее опасаюсь: ни к чему это честному человеку, который в жизни не ищет иного значения, кроме как прожить достойно.

Другое дело, что сам рад бы взойти в такой час на вершину холма, потому что увидишь сразу не только простор, но и время. Оно лежит на всем точно тонкая позолота, и видно, какою одна и та же скала была и десять, и сто, и тысячу лет назад. Будто не на шесть сторон смотришь, а боги дали тебе зрение еще и на седьмую. А то, что на наши холмы, луга и скалы стоит посмотреть во всякий день, ты и сам убедился.