Автор искренне благодарит Андрея Леонидовича Мартьянова и Марину Михайловну Кижину — моих друзей, без которых эта книга не состоялась бы, и Марию Васильевну Семёнову — основателя проекта и консультанта.

Слава тебе, о басилевс!

Как и было сказано мною, неустанно трудились скрипторы, и вторая часть списков древних хронистов, донесших память и свидетельства о днях Последней войны, приведена теперь к виду, достойному вполне, дабы предстать пред взором твоим.

Манускрипт сей, писанный на добром весьма пергаменте, что до сей поры с большим искусством выделывают в краю народа вельхов, лежащем на восходных берегах Длинной Земли, как зовется сия земля среди сегванов, принадлежит, если верить автографу, венну Зорко, сыну Зори (ибо у народа этого принято, называя свое имя, называть рядом имя матери своей, но отнюдь не имя отца) из рода Серых Псов, каковой род обитал не столь давно на берегу великой реки Светынь.

Описанному в манускрипте сем не склонен был бы я доверять как истине, если бы не многочисленные глоссы и схолии, что приложены к сему списку, и если бы не безусловная непротиворечивость сего списка первому, представленному тебе, о Лучезарный. Их присутствие и содержание, а равно и то, что манускрипт сей составлен на восьми языках, свидетельствует неоспоримо о том, что автор сего, сиречь Зорко, был мужем достойнейшим и преисполненным учености. Большая часть глав оной рукописи писана божественным языком великой и благословенной Аррантиады, но есть и записи, сделанные по-саккаремски, и по-нарлакски, и по-сольвеннски, и на языке калейсов. Иные же записи, содержащие в себе повести о древнем или мифы и сказки, а равно священные тексты, выполнены письменами веннов, вельхов и сегванов.

Однако, как ни достоверно выглядят помянутые записи, все же хочу предостеречь и тебя, о Пресветлый, и тех, кто будет знакомиться с этим трудом впоследствии, и нижайше прошу прислушаться к сему предостережению, пусть оно есть и пребудет лишь моим скромным мнением, недостойным внимания мудрейших.

Скажу, что тот, кто предпочитает повести о событиях и деяниях, о коих достоверно известно, что они произошли, сочтет список этот невнятным сборищем легенд и вымыслов; тот же, кто более привечает в сердце своем зыбкие очертания миров, созданных силою воображения, посетует на слишком частые отсылки к вещам и событиям, в подлинности коих нет оснований сомневаться. Описанным событиям, всенесомненно, не должно было бы происходить столь невероятным образом, и вместе с тем ослепительному полету вымысла препятствуют то и дело упоминания обстоятельств весьма обыденных. Осмелюсь предположить лишь, что не стоит смущаться подобным отсутствием единства в изложении, зане разве не есть сны наши, видения и грезы суть знамения, ниспосланные богами, и не в них ли таятся ключи к смыслу того, что сопутствует нам в продолжительности жизни нашей?

Список, исполненный упомянутым Зорко, доказывает с убедительностью, что предположение мое верно. Но стоит ли доверяться безоглядно тому, что сказано в единственном списке, дошедшем до нас лишь волею счастливо сложившихся обстоятельств, об авторе коего списка известно нам только то, что в этом списке содержится? Не лучше ли остаться верным здравому смыслу и следовать ему, почитая не оставляющих нас богов и уповая на их волю и милость?

Посему осмеливаюсь предоставить тебе самому, о Величественный, судить об истинности изложенного здесь, и свидетельствую лишь, что невозможно заключить о чем-либо в этой повести, что этого не было никогда, равно как о многом нельзя сказать, что сие когда-нибудь было. Сердце же мое говорит мне, что свет истины, исходящий от богов, пролит и на это творение разума и рук человеческих, а посему оно достойно твоего царственного внимания.

Если сочтешь ты, о Величайший, список сей небезынтересным, то вторая, необработанная пока ныне часть хроник Зорко, сына Зори, венна из рода Серых Псов, будет представлена тебе, лишь только ты возжелаешь.

Да хранят тебя боги, о Великолепный!

Лаваланга, 12-й день месяца Агнца

1582 года по счету от начала эпохи Черного неба

Нетопырь описал неправильный круг и скрылся снова в темноте приречной рощицы. Сосновая ветка, протянувшаяся над водой, лениво качнулась. Чиркнув по зарослям камыша, блеснуло серебряной звездочкой в лунном луче колечко и кануло в темную воду с едва слышным плеском. Кругов видно не было.

Для двоих на берегу ращепа зверек остался такой же незамеченной тенью, как и все иные тени уходящей теплой ночи. Если бы кто сказал им, что это минует последняя теплая ночь месяца зарева, они вряд ли удивились бы. Знаемый как пять пальцев низкий и пологий скат у мелкого неширокого потока обрывался теперь, казалось, в черную долгую дыру, откуда студено веяло зимой. В эту самую дыру и кануло колечко, брошенное без трепета душевного и без надежды. Да так уж было заведено. Не им и отменять.

— Ровно осень, — молвила она, зябко поводя плечами и кутаясь в шерстяной платок.

— Осень и есть, — отвечал он. Ее рука — теплая и мягкая — безвольно лежала в его ладони. Другой рукой он касался шероховатого, пахнущего смолой и спящим сейчас солнцем соснового ствола. То же сделала и она, и круг замкнулся. Незлобивое дерево силилось превозмочь дрему да отдать им хоть частичку своей вековечной спокойной мудрости. Но суетным людским душам невнятно было неспешное, отрешенное созерцание и слушание близкого окружения и слабых голосов издалека. Все было им внове, и всякое чувство являлось резко и странно. И разлука, коя дереву виделась всего лишь удалением кого-то из виду и поводом поразмыслить о другой возможной встрече через несколько десятков зим, для них была лезвием тяжкого стального меча, разрубившим нитки жизней для новой, совсем другой вышивки, где вместе им уж не виться.

— Я днесь на росстань ходила, — продолжила она. — Петуха взяла черного, нашего. Все ждала, пока вихрь с полудня придет.

— И что? — Он беспомощно улыбнулся: что толку вихри пытать? Все одно ясно: завтра в путь.

— Был вихрь. Один. Я перед вечерей успела, пока не видит никто. Все тихо было, а потом как налетит! — Увлекшись рассказом, она расправила плечи и подалась вперед, а глаза ее широко распахнулись, живо представляя приключившееся. Он почти не слушал, а только смотрел. Ночь была темна, но отражение лунного луча на воде отбрасывало слабый отсвет даже сюда, под сень древесную, и он мог видеть ее. Видеть, чтобы запомнить такой надолго.

— Только стояла трава ровно и вдруг вся как волной пошла! И боярышник зашумел… А вихрь у того самого куста, где я стояла, и закружился.

Она остановилась перевести дыхание. Ночь молчала, забыв о всяких дневных вихрях.

— Успела? — спросил он.

— Успела, — кивнула она в ответ, и серебряные кольца, украшавшие ее виски, качнулись тихо. — Черный трепыхаться стал: вихря, должно быть, забоялся. Думала, помешает, да я и промахнусь. Только обошлось: прямо попала!