— Черный Бродяга, — заявил он, когда вместе с Зорко оказался перед человеком в синем плаще. — Я не буду отвечать на твои дурацкие вопросы. И никто из нас, брауни, не будет этого делать. Мы не для того родились и живем под этим солнцем, чтобы заниматься подобными глупостями…

С этими словами он взглянул на Зорко, которого продолжал держать за руку, и запнулся.

— Для таких глупостей мы не слишком умны, — продолжил Жесткая Шерсть. — Вот благородный человек из тех, что разумеют всякой грамоте. С ним и поговори. Посмотрим, так ли ты умен, как бахвалишься. Может быть, ты и вовсе не умеешь складывать заклинания, только лучше уж я побеспокоюсь заранее, чем королева превратит меня в какую-нибудь мерзость. Словом, поговорите меж собой как ученые люди. Эй, вы! — бесцеремонно обратился он к собранию мохнатых брауни. — Замолчите, дурни, и не мешайте тем, кто умнее вас! Если глотка у вас медная, это еще не значит, что и голова у вас золотая! Если хоть капля пива пропадет, я первым остригу вас, как овец, а потом уж королева спустит с вас шкуру! Молчите и внимайте премудрости!

Закончив прочувствованную свою речь, которой внимал более всех черный пес, почтенный Жесткая Шерсть добился наконец своего, и брауни прекратили бестолковый шум.

— Кто ты и зачем побеспокоил пивоваров? — спросил Зорко. — И почему они должны отвечать на твои вопросы, а не их владычица?

— Потому что я Черный Бродяга, — отвечал человек, стоявший против венна. Голос у него оказался низкий и приятный, с хрипотцой. — Потому что я сказитель и говорю на старинном языке вельхов. — И он перешел сей же час на старинное наречие. — И разве не знаешь ты, что сказителя, что говорит на старом языке, нельзя не выслушать и выгнать из дому тоже нельзя, иначе хлеб твой высохнет на полях, у коров не будет молока и пиво прокиснет, точно простокваша?

— Знаю, — отвечал ему Зорко тоже на старом наречии. — К чести ли сказителю грозить тем, кто слаб и мал перед мудростью его?

— Вот и защити их, когда ты сам такой мудрый и благородный и сведущ в языке прежних дней, — ответил сказитель и зло усмехнулся. — А мне вовсе нет ни охоты, ни нужды рассказывать тебе, зачем не слишком люблю я эту землю. И ты вряд ли спросишь разрешения, когда захочешь причинить обиду тем, кого не слишком любишь. Так ли?

— Мы и тем, кого любим, часто приносим обиды и зло безо всякого на то позволения и поступаем с ними так даже чаще, чем с теми, кого не любим или любим не слишком, — возразил Зорко. — Потому что знаем, что любящие нас простят нам многое, и слабость нашу тоже, а со всеми прочими надо держать ухо востро. А потому у себя ты трижды спросишь, когда взбредет тебе в голову свершить такое дело. Так я скажу тебе.

Черный Бродяга посмотрел на Зорко оценивающе, и того словно стылым ветром проняло от этого взгляда синевато-белесых, как небо в месяце просинце, глаз. Настала на миг тишина, и краем слуха венн поймал слабый, неведомо откуда пришедший звук, будто где-то ударили в литой серебряный колокол. И сказитель приметил, что Зорко услышал этот звук.

— А ты и вправду мудрее, чем кажешься, — заметил он. — И ты не ослышался. Колокол ударил, потому что ты ответил верно: ведь то была моя первая загадка.

— Если уж ты так меня уважил, мудрым назвав, то прости мудрецу мудрецово любопытство. Дозволь спросить: чем же ты так знаменит, что здесь тебя давно знают, а я вот ни разу не слышал допрежь о тебе, да и другие не рассказывали? — спросил Зорко и взялся невольно рукой за золотой оберег, знак солнечного колеса, что на груди носил, и так стал его теребить.

— Неправду говоришь, что не знаешь меня вовсе, — отвечал сказитель. — Только что сказал ты, что я знаменит в этих краях и что меня здесь давно знают. А еще ты знаешь, что не люблю я эти земли и что трижды спрашивал себя, прежде чем прийти сюда с песней хулы. И еще знаешь ты, что недобрый я человек, потому что, как ни выхваливался бы я сейчас перед тобой о славных делах моих здесь в былое время, не станешь ты думать иначе. Вот и скажи мне пока, а я потом тебе на все отвечу, есть ли в том радость, что знаешь больше?

— Не в знании радость заключена, сказитель, — отвечал ему Зорко. — И лучше всего о нас те люди думают, которые вовсе ничего про нас не знают, потому что, как только узнают что, начнут думать: это у них ладно, то худо. И раз найдут худое, то сразу сердцем упадут и скажут: «Нет в мире ни ладу, ни сладу»… Знать — это все яко видеть зорче: куда шагнуть, чтобы в ямину не свалиться. И радости с того, что ты яму за сто шагов обошел, а не убился насмерть, а иной — поглупее — в нее грянулся, нет никакой. Так и получается: чем больше знаешь, тем более скорбишь, что мир плох. И тем долее живешь, зане ведаешь, как худа избегнуть. Так отвечу.

Серебряный колокол ударил в другой раз, уже громче.

— И это правда, — согласился Черный Бродяга.

Брауни, внимавшие спору, замеревшие даже видать, интересно им стало, — принялись было опять шуметь, радуясь, что их заступник одерживает вроде бы верх, но Жесткая Шерсть их мигом окоротил, цыкнув на молодежь на каком-то своем, особенном языке.

— Вот и к слову, — продолжил сказитель. — Что такое правда? И зачем так наставляют людей по правде жить, если нет в этой правде — в знании, сиречь — никакой радости? Не лучше ли будет жить и радоваться, нежели скорбеть?

— Вот вопросов назадавал, — усмехнулся Зорко. — Будто тропок в этом лесу! Думаешь, я леса не знаю, коли на древнем наречии говорю? Все тропки, что ты сейчас показал, к одному месту сходятся. Знание это надобно — чтобы с тропы не сбиться, в болоте не увязнуть. А радость от того бывает, если пришел туда, куда стремился. Одна беда: не знаем, куда стремиться следует. Вот в болото и не падаем, как есть мы мудрые и ученые, а прийти никуда никак не можем. А на деле все одного ищут — этой самой радости. И выходит, что все за одним идут и мимо проходят. Значит, и получается, что радость там, где никто не бывал. И чем более тропок пройдено, тем вернее сказать можно, где ж эта радость в лесу спрятана: и там ее нет, и там нет, и в третьем месте тоже. Где она? И выходит, нигде. И еще выходит, что твоя тропка к ней, к радости, ближе всех, хоть и горька тоже, потому что все прежние мимо прошли и твоя вернее покажет, где это «нигде» прячется. И о том, что те, кто после тебя по лесу бродить будет, к радости потаенной ближе подойдут, печалиться не стоит, зане какая разница, откуда начать тропки считать? Всегда так посчитать можно, что твоя — самая последняя. Вот тому и радоваться надо. И потому правду блюсти следует — хоть ты знание под словом этим разумей, хоть заповедь, от предков полученную (а это, если подумать, одно и то же), — что она тебя ведет по тропе. А без нее заблудишься и сгинешь раньше срока, а значит, и от радости дальше будешь. Такое мое слово.

Колокол ударил в третий раз, и его литой и чистый голос заполнил небольшой чертог.

— И в третий раз ты не ошибся, — осклабился сказитель и потрогал свою короткую пегую бороду. — А теперь, когда так до правды охотлив, погляди на меня через кольцо, что на твоем обереге — знаке Граине.

Зорко, осознавший, что, пока длился их спор, не выпускал из пальцев оберег, не слишком торопился исполнять совет сказителя.

— Это я успею, — отвечал венн. — Ты мне скажи прежде: свежее ли выйдет пиво у Жесткой Шерсти и его брауни, или ты слову своему не хозяин?

— Плох тот сказитель, который не хозяин своему слову, — ответствовал Черный Бродяга. — Пиво в этот год не хуже будет, чем в прежние времена.

— Что ж, — Зорко поднес оберег к глазам, — посмотрим на тебя так, как сам говоришь. Сдается мне, виделись мы когда-то…

Венн прищурил левый глаз, а правым заглянул в узкое отверстьице, что образовывали спицы-лучи солнечного колеса. И увидел, кто же на деле стоял перед ним: на него, прямо сквозь это маленькое отверстие, смотрел Брессах Ог Ферт. Точно такой, каким видел его Зорко тогда, когда меч колдуна прошел сквозь его сердце.

— Вот мы и встретились, хозяин черного пса, носящий знак Граине, — молвил чародей. — Ты и тогда многое умел, а сейчас еще большему научился. Тогда ты стал жребием на моем пути, и ныне тебя, а не кого-то иного дорога привела именно сюда. И опять этот жребий нельзя назвать слишком удачным, ибо Серебряный Колокол нельзя обмануть. Могу лишь показать тебе твое «нигде», куда тебе так радостно попасть в конце жизни…