Солнце начало уже садиться, и Зорко провожал светило дня, стоя на каменном столбе трех саженей вышиной. Вот солнечное колесо зацепилось за вершину далекой-далекой горы — с такого возвышения, где стоял венн, видны были начала могучих кряжей, уходящих в сердцевину земли, к Самоцветным горам. И, раз уж зацепившись, стало уже не катиться по небу, а медленно уходить, прятаться за горы ближние и дальние.

И тут услышал Зорко, сначала едва-едва, а потом все яснее и яснее, тонкий звук, будто кто-то дудел, не переставая, не отрывая губ и не переводя дыхание, в деревянную дудку. А потом еще кто-то взял другую дудку, и взял звук пониже, и к первому присоединился. И чем ниже садилось солнце, чем более погружалось оно в неведомо где бывшую ямину, что вела в исподнюю страну, тем согласнее и гуще пели-гудели многие трубы, словно бы провожая день.

Зорко слушал-слушал да и пошел проверить, откуда же такое диво? Спустившись вниз, он попытался определить, откуда исходит звук, и понял тут, что гудят камни! Тот столб, на который взбирался венн, тоже гудел. Гудел низко и почти неслышно, но ровно и сильно, а от обломка напротив исходил звук тонкий и звучный. И так чуть не каждый камень на вершине пел на свой лад, являя неслыханное дотоле чудо.

Венн снова взобрался наверх, потому как оттуда лучше было внимать каменному хору. Вот солнце скрылось в тень по пояс, и голоса камней, дотоле возраставшие, пошли на убыль. Нехотя умолкали камни, все тише и тише ведя свой голос и умолкая наконец, словно растворяя звук в холодеющей дали.

Падала на землю тень, сначала серая, потом густо-лиловая, а далее и вовсе черная, и на лиловеющей траве увидел венн тихое багряно-розовое свечение, от земли сквозь траву исходящее, разливающееся мягко и смешивающееся с сумерками, уступая им, не поднимаясь над травой выше локтя. Не было видно в свете этом ни токов, ни паров, и был он прозрачен и неярок, чуть ярче угольев, и шел этот свет не отовсюду, а следовал невидимым днем, но явным теперь линиям, этим светом отмеченным. Линии эти шли по окружности, вокруг середины поляны заворачиваясь. Солнце теперь и вовсе кануло за горы, и венн, сотворив положенную молитву, опять спустился вниз и осторожно приблизился к таинственному свету.

Опасливо протянув к свечению руку, боясь обжечься, Зорко ощутил слабенькое тепло, ни в какое сравнение не шедшее с жаром костра. А все же этот свет не был холодным, как свет гнилушки или ночного мотылька. Уже не страшась сгореть, венн опустился на корточки, раздвинул траву и положил на землю ладонь. Вот земля оказалась куда теплее, но и прикосновение к ней не обжигало, как и прикосновение к теплой, неспешно отдающей жар печи. Зорко принялся осторожно разгребать землю, поглаживая ее, словно слизывая слой за слоем, и в мизинце от поверхности пальцы его коснулись вдруг шершавой поверхности камня. И камень был горяч, и тепло и свечение исходили от него, и он даже трещал мелкими колючими искорками, будто кошачья шерсть, только что не мурлыкал.

Пес и лошадь подошли к Зорко и стали рядом, тоже дивясь необычайному. Пес приблизил морду к горячему камню, чувствуя блаженное тепло, но тут искра, прыгнув вверх, ужалила его в нос. Пес не испугался, но отпрянул от камня и громко чихнул, а потом еще покрутил головой. Лошадь же тянула морду к теплому свечению, жевала губами, а потом погружала их в розовый свет, будто в воду, отчего часть морды ее становилась розоватой, и ела теплую багровую траву, задумчиво ее пережевывая.

Зорко поднялся наконец и пошел посолонь вдоль неширокой — в локоть — полосы, которую неведомый свет захватил. Светящаяся полоса вела кругами, все отходя от середины площадки и в конце концов подойдя к зарослям у внешней стены, рассеивалась. Здесь Зорко опять раскопал на мизинец от поверхности камень, и там, где свет больше не разливался, оканчивался и камень.

Зорко двинулся тогда в сторону противоположную, противосолонь, и тут же стал приближаться к сердцевине кругов. Противосолонь ходить было не то что заказано, но считалось приметой худой. Здесь, однако, венн по-прежнему не видел ничего худого, а все же, когда светящаяся дорожка прошла как раз мимо сооруженного им шалаша, взял зачем-то меч с ножнами и повесил его за спину. И дальше вслед свету пошел. Пес бежал рядом, то и дело засовывая морду в свет, и лошадь тоже брела позади, помахивая хвостом и наклоняясь раз за разом, чтобы отщипнуть травы.

Пение камней меж тем вовсе смолкло, Зорко далее не упомнил когда, да и свет постепенно стал меркнуть и опадать, и венн поспешил за свивающимися его кругами. В середине круглой площадки лежала белого камня плита, и светящиеся круги, туго вокруг нее свиваясь, начинались от нее.

Чем ближе подходил Зорко к этой плите, тем явственнее различал он на ней какие-то письмена, высеченные в камне и тоже светящиеся багровым и розовым. Он спешил к ним, повинуясь закону сворачивающихся, отмеченных свечением кругов, хотя и слышал, пусть неотчетливо, чьи-то тихие голоса, шепчущие ему что-то предостерегающе на неизвестном языке, и различал темную пророческую речь руин, звучащую вечно и обращенную ко всякому, кто придет сюда. И эта речь не была понятна, и она предупреждала и настаивала, чтобы путник остановился и подождал хоть немного.

Но Зорко торопился, ибо на плите этой виделось ему нечто прекрасное и откровенное, и буквицы уж казались ему знакомыми. Пес вертелся у человека под ногами, мешая тому идти, и повизгивал, всячески пытаясь обратить на себя внимание, но Зорко уже подошел к плите, и никто не был в силах задержать его.

Буквицы, что складывали надпись, располагались странно, будто бы шалашом. Вверху стояла лишь одна буквица, под ней было короткое слово, под ним еще два коротких, и так сверху донизу, будто крутая довольно гора с острой вершиной. Буквицы схожи были с теми, каким научили Зорко волшебники-кузнецы, но чем-то все ж отличались. Зорко остановился перед плитой и принялся разбирать надпись в угасающем неизъяснимом свете, от камней под землей исходящем. В свете солнца плита эта представлялась девственно гладкой.

Руны и впрямь похожи были на письмена кузнецов, но дышали еще какой-то неведомой тайной, коя таилась в самом их расположении. Начертание этих рун отличалось от рун Кредне и Лухтаха тем лишь, что были они не ровными или наклонными линиями, лепившимися к черте-стволу, но ветви эти топорщились от ствола в разные стороны, да и сам ствол не всегда был целым, а иной раз укорачивался вполовину. И все ж, думая быстро, словно кто гнал его, Зорко определил, что какая буква значит и как они друг с другом связаны. И тут же, когда свет стал и вовсе призрачным и запутался где-то в корнях травы, венн попытался прочесть надпись, но получалась несусветица. Тогда, склонившись над плитой, ловя очертания букв, над которыми будто вода смыкались сумерки, Зорко попытался читать буквицы не одну за одной, рядами, а снизу, из середины, зигзагом меняя направление, когда достигал основания. И слово лепилось к слову, и, напрягая зрение, едва не водя пальцами по контурам буквиц, он читал и будто слышал внутри себя нарастающий голос, звучащий чем далее, тем более властно:

Едва дошел он до этих слов, как буквицы вспыхнули внезапно ослепительно ярким пламенем, земля будто провалилась куда-то, и Зорко ощутил, что падает в неведомую темноту…

…На черной, словно обугленной земле, где очнулся он, росла жесткая багровая трава и, подсвеченные кровавым заревом на горизонте, торчали облезлые мелколистные кусты. Позади, взметнув к черному непроглядному небу без луны, звезд и облаков зубцы на верхней площадке, возносилась на крутой высокой горе белая вежа. Вся гора, точно муравейник, тысячей глаз пещер и бойниц смотрела на равнину, и лестница-дорога, выстланная досками, словно мостовые в Галираде, обвивала ее, поднимаясь вверх мимо стен и гротов. За горой лежали черные безмолвные холмы, заросшие редким и мелким лесом и кустарником.