— Ульфтаг-кунс? — удивился Зорко. Старый песнопевец казался венну самым простым и доступным из всего схода кунсов, коему был он свидетелем, а оберег, искусно сделанный, по случайности считал к нему попавшим.

— Кунс Ульфтаг больше всех других кунсов диковин собрал. И больше всех морей проплыл, — поведал Андвар. — А у вас диковины собирают?

— А все кунсы до диковин заморских охочи? — не в черед спросил сам Зорко.

— Нет, — покачал головой парень. — Только Ранкварт и Ульфтаг. Ульфтаг часто Охтара зовет, чтобы тот на новую вещь посмотрел, а Охтар меня берет. Я оттого знаю. Ульфтаг Охтара к себе звал, но Охтар не захотел. Ранкварт самый сильный кунс на берегу, — веско закончил Андвар.

— У нас?… — Зорко задумался. Были, конечно, чуть не в каждой семье в роду свои редкие вещицы из дальних стран. Про некоторые уже и не помнили, как они в печище попали. У Зори, матери Зорко, был тонкий, настоящим золотом украшенный женский пояс, который замыкался хитрой застежкой. Бежали по поясу олени и кабаны, а люди в смешных высоких шапках, закрывавших и шею заодно, тех оленей и кабанов ловили, стреляли в них из луков и кололи копьями, а собаки хватали зверей сзади. Пояс был стар, и кожаная основа изрядно истрепалась и даже истлела, но золото по-прежнему тускло блестело сквозь туман и пыль незнаемых времен.

— Нет, у нас нет таких, — честно сказал венн. — Но и у нас диковины встречаются.

— Пришли, — заметил Андвар.

Полумрак темно-синего шатра принял их в свое таинственное пространство. Шатер внутри был разделен на две части занавесом, на коем занавесе были укреплены мечи, щиты, копья, луки, тулы со стрелами самой разнообразной выделки и формы. На устилавшем пол ковре — его глубину и мягкость венн почувствовал даже сквозь толстокожие дорожные сапоги — были расставлены ларцы, шкафчики, столики, на них опять ларчики, и все это резное, из полированного или инкрустированного дерева. О происхождении большинства пород Зорко и представления не имел. Все это было украшено изящной ковкой или чеканкой из бронзы и меди, а также золотом и серебром. Всяческие расписные кувшины и иные сосуды, блюда из незнакомой блестящей глины стояли тут и там. Роспись была столь причудливая и яркая, что у венна в глазах зарябило. Другая посуда была покрыта черным лаком, а рисунок сделан был почти весь красным, но чистота и строгость линий, удивительная точность, с которой выражено было каждое движение, каждая черточка, восполняли отсутствие красок. Иные изделия и вовсе обошлись без лака или красок, но искусный рельеф и сам материал, из коего они были сотворены, представлял их волшебными. Была здесь и металлическая утварь: один только крылатый серебряный кубок, составленный словно из двух лебединых тел с ручками-шеями, изогнутыми и оканчивающимися будто настоящими птичьими головами, стоил, должно быть, подороже целого корабля, набитого доверху товаром.

Кругом находились светильники, мягким неярким светом рассеивавшие сумрак, зеркала и зеркальца, в которых огоньки светильников отражались, мерцая. Статуэтки изображали людей, животных и неких загадочных существ — должно быть, чудищ и богов. Некоторые из них были горды, величавы, строги и стройны, как на черных сосудах с красным рисунком, иные хитры и веселы, скрывая истинные свои намерения и мысли под маской улыбки и раскосых глаз, иные просто страшны, а иные непонятны. В небольшом резном горшке из дерева черного, как ночное небо в зареве-месяце, поднимался юный ствол другого дерева, живого, с купами мелких и длинных серебристых листочков. Ствол, несмотря на молодость, был изогнут и коренаст, покрыт крупной сеткой трещин, а на нем, обвившись, висел пестрый змей в полтора локтя длиной. Змей свесил вниз свою граненую головку и часто трогал воздух узким раздвоенным языком.

На том же столике, где и горшок с деревом, покоился костяной шарик, в котором искусно и тонко вырезано было множество отверстий, да и вся поверхность шарика между отверстиями была сплошь покрыта резьбою. Зорко присмотрелся, и — вот диво! — внутри шарика оказался еще один такой же, весь продырявленный и весь испещренный резьбой. А изнутри второго шарика проглядывал и третий! Сколько ж их там!

Несмотря на не холодную пока погоду, в шатре стояло несколько жаровен, пышущих темно-красным и золотым. Из курильниц поднимался тонкий, едва ощутимый, но приятный, необыкновенный аромат.

Когда Зорко и Анд вар вошли, в шатре было пусто, если не считать змея на деревце. Но едва Зорко шагнул вперед, чтобы поближе рассмотреть маленькую картину из эмали и красок на крышке ларчика, как за занавесом послышались мягкие шаги и оттуда в помещение, отведенное под лавку, вышел среднего роста, плотного телосложения седой курчавый человек с густой бородой, вившейся так же, как и волосы на темени, — мелкими кольцами. Лицо его было чистым и ухоженным, кожа умащена благовониями, но загар и обветренность от морских походов не так быстро, как того хотелось бы, сходили на нет. Крючковатый прямой нос и высокий подбородок свидетельствовали о непреклонности и почти юношеской самоуверенности вошедшего. Одет он был с виду неброско, в отличие от хозяина лавки, где венну попытались всучить фальшивый жемчуг, но лишь на первый, неопытный взгляд.

Зорко многим отличался от своих соплеменников, и больше всего знанием того, что обыкновенному венну знать вовсе не обязательно. А необязательным было знать о всяких заморских тканях, которые были мало пригодны для деревенского и лесного быта и стоили таких денег, которых по всем лесам не собрать было. У веннов не в почете были злато и серебро, расплачивались у них скотом или зерном, а благородные металлы служили редким украшением для оберегов или оружия. Зорко же, толкуя с проезжими о разных разностях, быстро выучился распознавать доброе и худое тканье, дорогое и простое. Аррантский купец ряжен был в черный шелковый халат с подбивкой из шерсти горного медведя. Шелк был настоящий, из Шо-Ситайна, с невообразимой по трудности вышивкой. Вокруг цветов, ни на что виденное прежде Зорко не похожих, вились стебли и тонкие зубчатые листья растения, более всего напоминающего папоротник, но не обычный, а сказочный. А меж цветов и папоротников изгибали чешуйчатые тела и топорщили когти, крылья и гребни змееподобные звери, похожие на тех, что резали из дерева сегваны. Длинные алчные языки высовывались из пастей, усеянных кривыми хищными зубами, а синие и ярко-алые глаза в золотой оправе смотрели холодно и мудро. Только синее, алое, золотое и серебряное шитье украшали халат, но так, как не сделали бы этого и десять тысяч красок. Горный медведь обитал там же, в Шо-Ситайне, и слыл очень редким зверем. Был он огромен, могуч, свиреп и глуп, а потому почти пропал и был объявлен неприкосновенным по указу государя Шо-Ситайна. Однако у охотников горного Шо-Ситайна всегда были сильные луки, длинные стрелы и пустые кошельки… Халат подпоясывался толстым шелковым шнуром. Налобный ремень с ярким большим смарагдом перехватывал густые серебристые пряди. Полы халата доставали до щиколоток, а на ногах аррант носил мягкие парчовые, расшитые золотом туфли со смешно загнутыми вверх носами.

— Андвар? Здравствуй, добрый юноша, — приветливо обратился к молодому сегвану Пирос. Голос у арранта был низкий и густой, но приятный, а не приторный, как у его давешнего соотечественника. — Да ты привел гостя? Как зовут тебя, о добрый сын матерей рода… Серого Пса?

— Да падет на тебя тень покрова Прекраснейшей, добрый Пирос, сын Аррантиады Великой, — отвечал Зорко. Арранты освоили все пути на земле — и морские, и сухопутные, и даже венн знал, как правильно приветствовать арранта. — Прозываюсь я Зорко, сын Зори. — И веннн поклонился торговцу.

— Пирос, сын Никоса, — в свою очередь поклонился аррант. — Тебя заинтересовал шо-ситайнский шар? — тут же перехватил он взгляд венна. — Это нередкая вещь, но не всякий шар вырезан с таким искусством.

— Как получается, что маленький шар попадает внутрь большего? — задал Зорко наиболее волновавший его вопрос. Узор на шаре был витиеват, но не таков, чтобы с ним не справился хороший веннский резчик.