Наше утреннее совещание на этом завершилось, и тетушка, рвавшаяся к плите, получила наконец возможность заняться завтраком. За трапезой царило в основном молчание: с моей стороны — удрученное, со стороны Оболенского, если верить его виду, посвященное каким-то размышлениям, которыми он с нами так и не поделился. Только, резко засобиравшись сразу после кофе, пообещал позвонить через пару часов.
Я ничуть не сомневалась в том, что помчался он к Потехину, и буквально изнывала от нетерпения, ожидая обещанного звонка. Я уже знала, что Корнет — человек обязательный и свои обещания выполняет. И на этот раз тоже не ошиблась, хотя его звонок раздался куда ближе к обеду, чем я думала.
— Марина? — вместе с голосом Оболенского в трубке звучал какой-то подозрительный гул. — Я из Внукова… Через полтора часа лечу в благословенный город Симферополь… Что?..
— Ну ты даешь! — только и нашлось у меня в ответ на очередной разворот Оболенского.
— Не хотел тебе говорить заранее — думал, не достану билет… Повезло!.. Ты меня слышишь?
Я заверила, что слышу прекрасно.
— А я тебя отвратительно! Слушай внимательно: твоих визитов по университетам, так же как и звонков Крымовым, это не отменяет… пока. Если будет что-то существенное, звякну оттуда…
На этом связь прервалась, и я, не дождавшись перезвона, пошла на кухню, где тетушка, уютно устроившись у окна, вопреки воскресному отдыху, работала: составляла план какой-то очередной сложной операции для очередного коллеги.
Как выяснилось, я так и осталась единственным человеком в нашем доме, удивившимся отъезду Оболенского. Оказывается, прошедшей ночью они с Лилией Серафимовной самым тщательным образом обсудили все ближайшие шаги нашего расследования — в том числе и его «командировку» в Симферополь. Выслушав меня, тетушка только удовлетворенно кивнула:
— Значит, его знакомая сегодня работала… Действительно повезло!
— Какая знакомая? — не сообразила я сразу.
— Откуда же я знаю, милая? Какая-то. Из Внуковского аэропорта… Ты что, всерьез полагаешь, что в июле можно без хорошего блата достать вот так сразу билет на юг?..
— Он что, на свои деньги полетел? — поинтересовалась я, гадая, до каких именно границ простирается заинтересованность Корнета в поисках Милкиного убийцы.
— Половину дала я, — гордо сказала Лилия Серафимовна. — У него просто не было при себе нужной суммы… Но когда вернется, отдаст из командировочных…
— Тетечка, с чего ты взяла, что ему кто-нибудь выпишет командировочные? У нас с этим знаешь как строго?
— Пока ты спала, Виталий созвонился с Гри… С главным редактором и договорился… Еще вопросы будут?
— Пойду-ка я лучше допекать Крымовых, — вздохнула я. — А то все в трудах, кроме меня… Еще погибну от стыда, чего доброго!
— Меньше надо спать! — резюмировала тетушка и тут же улыбнулась. — Когда утомишься — свистни, я тебя сменю…
Следующая неделя была, вероятно, самой тусклой для меня и одновременно самой трудной с момента Милкиных похорон.
Понедельничной летучки, проходившей, разумеется, в отсутствие Корнета, я, как выяснилось, боялась напрасно: мой бывший муж избрал по отношению ко мне тактику «абсолютного нуля»… Именно к нулю и свелись вновь наши с ним отношения.
Общался он со мной исключительно официально и в случае крайней необходимости, все остальное время подчеркнуто игнорируя мое существование… Сказать, что это было совсем невыносимо, я не могу только по одной причине: бурное знакомство с Корнетовым бренди оказалось для моего организма почти роковым, дав далеко идущие последствия. Я продолжала отвратительно себя чувствовать, испытывая какие-то тошнотворные приступы слабости и уже всерьез начала подозревать, что и в благословенных Штатах напитки тоже бывают самопальными, но все оказалось гораздо хуже. Узнала же я, насколько на самом деле хуже, от Лилии Серафимовны.
Конечно, мои физические муки не ускользнули от тетушкиного бдительного ока — так же как и тот факт, что начались они после ночевки с возлиянием у Корнета. Некоторое время Лилия Серафимовна наблюдала за мной молча, изредка я ловила на себе ее задумчиво-размышляющий взгляд, который, должна признаться, меня нервировал все больше. Наконец тетушка решилась и заговорила… Заговорила на тему, которая в нашей семье, сколько я себя помню, всегда тщательно замалчивалась.
Как-то вечером, когда я себя чувствовала особенно мерзко, Лилия Серафимовна присела напротив меня и вздохнула:
— Послушай, Мариша, Аля никогда не рассказывала тебе, отчего погиб твой отец?..
Алей зовут мою маму, и, услышав вопрос, я слегка вздрогнула, удивленная его неожиданностью.
— Никогда, — растерянно подтвердила я. — А… он что, погиб?
— Вот как… Значит, ты вообще ничего не знаешь, — кивнула она. — Как это похоже на Алю!.. Твой отец погиб до твоего рождения и до того, как они с мамой успели зарегистрировать брак, от алкогольного отравления…
— Что?!
— Не вопи, вначале выслушай… Никаким алкоголиком, если ты об этом, Петр не был, скорее наоборот — капли в рот не брал… Та реакция организма на алкоголь, которая ему была свойственна, в медицине довольно большая редкость… Петр увлекся один-единственный раз в жизни — на мальчишнике перед их с Алей грядущей свадьбой… Насколько я знаю, вызвать «скорую» догадались не сразу, а может быть, она поначалу не приехала, поскольку речь шла об алкоголе… Короче, в больницу его привезли слишком поздно, слишком поздно положили под капельницу… Словом, теперь ты понимаешь, почему я становлюсь настоящей деспотичной ведьмой, когда речь заходит о твоих… э-э-э… загулах?..
— Лилия Серафимовна!..
— Не вопи, — повторила тетушка. — Я знаю, что ты равнодушна к выпивке, знаю!
— Да у меня в жизни не было вообще никакой реакции на вино… Я однажды даже водку пила, но она мне просто не понравилась, я…
— Ты спятила — оправдываться?! — внезапно рассердилась тетя. — Я это тебе рассказала не для того, чтобы обвинить в алкоголизме, а к вопросу об осторожности: иногда наследственность проявляется не сразу, с годами! Ты же не станешь отрицать, что до сих пор чувствуешь себя паршиво после вашего междусобойчика с Виталием?..
— Чтоб мне провалиться, если я еще когда-нибудь прикоснусь к этой гадости! — искренне поклялась я.
— Крепкие напитки вообще требуют осторожности, даже с нормальной наследственностью, — наставительно произнесла тетушка и, очевидно сочтя профилактическую беседу завершенной, пересела к телефону и пододвинула к себе список Крымовых.
Оболенский отсутствовал к тому моменту целую неделю, поскольку, чтобы оправдать документально южную командировку, Григ, как выяснилось, навесил на него еще парочку каких-то заданий, полезных для газетной текучки. И поскольку нам с тетушкой он так и не позвонил, мы продолжали висеть на телефоне поочередно — с результатом, равным нулю.
Примерно до трети Крымовых мы пока так и не добрались, что в период летних отпусков было неудивительно. А те, с кем удавалось связаться, неизменно оказывались пустой тратой времени и нервов.
Дела в отделе у меня шли ни шатко ни валко, хотя Григ в итоге смилостивился над «близнецами» и разрешил им приступить к работе. И даже Потехин после обнаружения на кладбище ужасного черного венка, казалось, прочно забыл о нас обо всех… С одной стороны, хотя бы это должно было радовать, но почему-то не радовало, скорее, напротив, вызывало какую-то неясную, смутную тревогу.
В довершение ко всему, Рудик взял за привычку каждый вечер, в конце рабочего дня, заявляться ко мне в кабинет и часа два подряд почти со слезами на глазах предаваться воспоминаниям о Милке, постепенно превращавшейся в этих его воспоминаниях в неузнаваемо-идеальную, окутанную флером романтической любви незнакомку, ничего общего не имеющую с моей реальной покойной подругой… Я терпела. Потому что попытаться вернуть Гофмана к грубой действительности мог в тот момент только человек, совершенно лишенный сердца. Работал он из рук вон плохо, словно Милкина смерть отняла у Рудика не только значительную часть его таланта, но и почти весь профессиональный опыт. Что с ним делать дальше — я не представляла. И наверняка все кончилось бы очередным скандалом на летучке, в процессе которого Григорий ни за что бы не упустил возможности и меня заодно с фотокором обвинить в отсутствии профессионализма. Ведь его действительно плохие снимки в номер подписывала я!
