— Лив?

— Прости, я задумалась. Что?

— Боюсь, что мне пора идти.

— Да, конечно. Я понимаю.

Я встала и взяла свое пальто со спинки стула. Помогая мне одеться, Марк поцеловал мои волосы.

— Мне так паршиво, — сказал он.

— Я знаю.

— Я обязательно что-нибудь придумаю, — пообещал он. — Мы должны куда-нибудь уехать на выходные, в какое-нибудь приятное место, подальше отсюда. Туда, где не надо будет постоянно оглядываться через плечо или смотреть на часы.

— Это было бы здорово.

Мы вышли из кафе под дождь. В дверях я обернулась и увидела, что хозяин внимательно наблюдает за нами, потирая подбородок. Интересно, что он подумал, когда мы с Марком, оказавшись на улице, немного постояли, держась за руки, а потом расплели пальцы и разошлись в разные стороны.

После апреля наступил май. Прекрасный, солнечный май, когда все деревья одновременно одеваются в свои пышные зеленые наряды, а сладкий, медовый запах цветущих живых изгородей пьянит сильнее вина. Розовые лепестки усеяли тротуары вокруг университета, и студенты начали сбрасывать с себя верхнюю одежду. Щеголяя оголенными животами, они весело щебетали — невинные и оптимистичные, как птенцы, впервые выглянувшие из гнезда под навесом крыши. Служащие теперь предпочитали съедать свои бутерброды в городских садах. Здесь на газонах загорали молодые люди. Они нежились на солнышке, болтали по мобильным и тискали друг друга, ничуть не стесняясь окружающих.

По вечерам, сидя в своей квартире, я мечтала оказаться в каком-нибудь саду. Я думала о том, что сейчас происходит на заднем дворе нашего лондонского дома. Прошлым летом он весь был заставлен цветочными ящиками и горшками. Лука выращивал картошку, сладкий перец, помидоры, базилик, кориандр и кабачки. Я отдавала предпочтение фрезиям, герани и розам. Эти огородно-садовые пристрастия отражали наши вкусы и характеры. Лука выращивал полезные растения, я — красивые. Лука собирал урожай и готовил из своих овощей вкусные блюда. Я постоянно забывала поливать цветы, и, если бы не Лука, мои розы никогда бы не расцвели.

— Посмотри, Лив, — говорил Лука, протягивая руку к молодому розовому кусту и нежно сжимая бутон пальцами. — Он весь покрыт тлей. Представляешь, как себя чувствует этот бедный цветок?

Его пальцы были зелеными и липкими от раздавленных насекомых. Глядя на них, я на несколько мгновений становилась розой, чувствуя боль и досаду. Я ощущала, как маленькие зубастые твари вгрызаются в мою плоть и с чавканьем пожирают ее. Мне казалось, что я умираю, и эта смерть была медленной и мучительной. Тогда мне становилось стыдно, и я начинала действовать. Я тщательно протирала каждый лепесток, каждый листик, избавляя их от паразитов. К июню мои розы были прекрасны.

Сейчас в нашем доме жили чужие люди. Вряд ли они станут заботиться о моих цветах. Они не станут поливать и подкармливать их, не будут обирать тлю с молодой листвы. Конечно, я могла позвонить Линетт и попросить ее забрать мои цветочные горшки к себе. Она бы обязательно выполнила мою просьбу. Но она бы не смогла окружить цветы той любовью и заботой, какой окружали их мы с Лукой. Чего ради?

У меня не было сада, но я знала место, где найду так необходимые мне цветы и свежий воздух. Я отправилась на кладбище. Земля была покрыта сочным ковром молодой травы. Я шла по тропинке, а в воздухе тучами вилась мошкара, и птицы щебетали в ветвях деревьев так звонко, будто это была самая первая весна со времен сотворения мира. Мне хотелось лечь рядом с могилой Луки и наслаждаться ласковыми лучами предвечернего солнца. Сквозь траву пробивались лютики и маленькие пурпурные цветы, похожие на анютины глазки. Этот зеленый ковер манил к себе, казался таким мягким и уютным. Но на кладбище было слишком много людей, живых людей, и я не хотела напугать их своим эксцентричным поведением. Поэтому я не стала ложиться, а просто постояла, глядя на могилу и представляя себе, как теплые лучи солнца проникают глубоко в землю, согревая и ее, и Луку, который в ней лежал. Я поменяла воду в банке из-под маринованного лука, выкинула сгнившие стебли нарциссов и заменила их желтыми тюльпанами. Я понимала, что цветы не простоят долго, но опавшие желтые лепестки будут хорошо смотреться на покрытой молодой зеленой травой могиле — яркие жизнеутверждающие цвета, наполняющие душу радостью и оптимизмом. Я улыбнулась. Мне нравилось, что могила Луки чем-то напоминает полотно импрессиониста.

После кладбища я отправилась в кафе, где заказала стаканчик вина и хлеб с оливками. В кафе было много женщин. Нарядные и накрашенные, в изящных туфлях на высоких каблуках, с тщательно уложенными с гелем волосами, они громко болтали и смеялись в предвкушении веселого вечера. Улыбающийся хозяин кафе принес мой заказ.

Иногда, по вечерам, я ездила в Портистон и бродила вдоль берега, наблюдая за тем, как солнце садится в море. Я вспоминала, как смотрела на закат в детстве. Тогда кто-то — кажется, это был Маурицио — обнял меня за плечи и сказал, что если я прислушаюсь, то обязательно услышу тихое шипение, когда раскаленное солнце коснется холодной воды. Солнце садилось в тучу за островом Сил, и эта туча казалась мне облаком пара, поднимающимся над вскипающей от соприкосновения с солнцем водой. Я садилась на гальку и бросала камешки в темнеющую на глазах воду. Каждый раз, приезжая в Портистон, я собиралась зайти в «Маринеллу» и каждый раз передумывала. Мне не хотелось видеть Натали, не хотелось испытывать на себе ее подозрительный взгляд. В Портистоне я чувствовала себя более одинокой, чем где бы то ни было, но не приезжать сюда я не могла.

Окончив университет, Линетт устроилась на работу в лондонскую компанию звукозаписи. Теперь она наведывалась в Портистон лишь изредка, и я видела, что она изменилась, очень сильно изменилась.

Ее долгожданные визиты становились все короче, и когда она уезжала, наш большой гулкий дом казался совсем пустым, заброшенным и печальным. Линетт постоянно упоминала в разговорах какого-то Шона, и мы с матерью понимали, что очень скоро она окончательно осядет в Лондоне и мы потеряем ее.

Когда Линетт была с нами, дом оживал и наполнялся цветом. Мне было с кем поговорить, и я не сбегала из дома при каждом удобном случае. Хотя когда в университете наступили каникулы и в Портистон приехал Джорджи, я почти все время проводила с ним.

В тот год мне исполнилось семнадцать, и мы были практически неразлучны. Когда паром приближался к берегу, Джорджи давал гудок, и я под каким-либо предлогом удирала из дома и бежала на пристань. К тому моменту прибывшие машины уже начинали съезжать на берег, а отбывающие выстраивались в очередь, ожидая погрузки. Мы знали, что в нашем распоряжении почти час, прежде чем паром отправится в обратный путь. Разгоряченные и возбужденные, мы занимались сексом, спрятавшись под пандусом. Галька здесь была усеяна нашими презервативами, напоминающими каких-то причудливых морских обитателей. Господи, мне действительно казалось, что я люблю Джорджи. Мне нравился исходивший от него запах машинного масла, нравилась щербинка между передними зубами, нравилось его худое жилистое тело и узкое лицо. По вечерам нам хотелось пойти в паб, но ни в одном из пабов Портистона мне бы никогда не налили спиртного, потому что их владельцы знали меня с детства и, будучи добрыми христианами, уважали взгляды моей матери на алкоголь. Поэтому Джорджи седлал свою «Ямаху» и мы ехали за город, чтобы выпить сидра в захудалом садике одного из сельских пабов. Меня все время тянуло к Джорджи, и я впервые узнала, что такое страстное влечение.

А потом каникулы закончились и Джорджи уехал, а я, замкнувшись в себе, постоянно пребывала в мрачном настроении. Мне не хватало секса, сигарет с травкой, вечерних поездок на мотоцикле и запачканной машинным маслом джинсовой куртки Джорджи, которую мне так нравилось надевать.

Моя мать больше не страдала от мигреней. Теперь ее жизнь была заполнена делами церковной общины и мистером Хэнсли. Она была членом различных комитетов и обществ, помогала организовывать благотворительные завтраки, сбор средств на новую крышу, а также корпела над шитьем чехлов, чтобы заменить износившиеся на подушечках для молитв. Минимум раз в неделю наш дом наводняли пожилые мужчины и женщины. Они пили жидкий кофе, ели пресное печенье и обсуждали очередное мероприятие церковной общины. Мистеру Хэнсли нравилось председательствовать на этих собраниях, хотя я не понимала, почему члены комитета его терпят. В этом человеке меня раздражало абсолютно все: его манера раскачиваться на пятках, его лоснящиеся на коленях брюки, которые были слишком короткими, и поэтому, когда он садился, из-под них выглядывали поросшие рыжими волосами костлявые лодыжки. Меня раздражали его большие торчащие уши и гусиная кожа на красной шее. У меня вызывала омерзение его тошнотворная манера прочищать горло от накопившейся слизи, которую он сплевывал в носовой платок, чтобы потом изучить его содержимое.