С кем же я дрался в этом, будь он неладен, городишке? С мужиками? С купчишками? С лакеями, которые похватали всё острое, попавшееся под руку, чтобы драться за своих господ?

Не с солдатами. Потому что – вот они, солдаты.

И никакого оружия у них не было; когда они… как бы сказать-то? Ну, скажем, перекинулись в людей и эта медная броня впиталась обратно в их тела – даже ножей при них не было, кажется, только шипы на драконьих хвостах. Но они были настоящие бойцы, прах побери. Они расшвыряли трупы по сторонам за какие-то минуты… а я замешкался, думая, как они дрались бы с моими волкодавами.

Вот эти, от которых отскакивают клинки, а пули… вроде бы ранят, но…

После драки с мертвецами у меня почти не осталось солдат. Я смотрел вокруг – а они лежали на траве под дождём, их было страшно много, может, две трети моих людей, а может, и больше. А уцелевшие как-то сгрудились вокруг меня, не как свита или гвардия, которая собирается меня защищать, а как стадо вокруг пастуха. А может – не вокруг меня, а вокруг Доминика, я не понял. Но драконов интересовал Доминик, а не я.

Когда они напали с воздуха и рвали трупы когтями, все казались одинаковыми, но теперь я видел, что все они разные. С Домиником говорил широкий, здоровенный парень с выбритым черепом, плосколицый урод. Такие обычно глупы – но у этого, по-моему, было всего в достатке: и ума, и хитрости. И он ухмылялся Доминику и что-то ему «бла-бла-бла» на здешнем варварском языке.

Меня рассматривал другой. Высокий, тощий, жёсткий. Мокрый насквозь; клок волос прилип ко лбу – волосы наполовину седые. Небритая, горбоносая, черномазая физиономия – а взгляд пронзительный и совершенно нестерпимый. Рассматривал меня, как какую-то вредную букашку – я так устал, что не мог разозлиться в ответ. Только окликнул Доминика:

– Доминик, скажи этому, что я – принц северян!

Доминик прервал свою болтовню с язычником, зыркнул на меня, по своему обыкновению, неодобрительно и выдал:

– Этот – знает. Он – принц Асурии, Антоний.

Мы заговорили – и вокруг вдруг стало совсем тихо, только дождь шуршал. Асурийский принц смотрел на меня, молчал – а мне вдруг захотелось сквозь землю провалиться, будто я мальчишка, который попался на гаденькой шалости. Я не знал, куда деть руки – впервые со мной стряслось такое.

Точно, попался.

А мои уцелевшие волкодавы ждали, что я ещё скажу, и я заставил себя изречь – как можно чётче и с чувством собственного достоинства:

– Доминик, скажи ему, я благодарен за помощь.

Доминик сказал что-то – я видел, что его тоже потряхивает. Принц на него быстро взглянул, усмехнулся, но ничего не ответил – ответил плоскомордый, бритый. С ухмылочкой, врастяжечку, как на гулянье в королевском парке. Доминик ему ещё что-то быстро и нервно, порывисто так – а он снова с ухмылочкой и не торопясь. Но что именно говорит – совершенно не понять.

Принц в разговоре не участвовал. Он всё рассматривал меня, этакую мерзкую невидаль – будто ему было жутко интересно. И этот его неотвязный взгляд меня смущал и бесил.

– Доминик, – сказал я, – скажи ему…

А Доминик отрезал:

– Сам ему скажи. Он понимает по-нашему.

Честное слово, дамы и господа, такое чувство, будто с ног до головы окатили кипятком!

– Так что ж он молчит?! – ну само, само сорвалось!

И он сказал по-нашему, медленно и негромко, очень грамотно, как настоящий аристократ:

– О чём мне с тобой говорить, мальчик? Ты ведь пришёл на эту землю за славой и золотом? Золота – не будет. А славы с тебя уже довольно. Ты разбудил древнее зло, поднял мёртвых из могил, открыл дорогу тварям из преисподней – тебя проклянут семь поколений наших потомков.

В сто раз лучше было бы умереть или самому провалиться сквозь землю!

Я хотел сказать, что я не знал, что я не хотел ничего такого, что я вообще ни о чём ужасном не думал… что я не такой плохой, как само собой получилось… но оправдываться было так глупо, а сделано уже столько…

– Ты благодарен за помощь? – продолжал асуриец, а меня просто корёжило от его слов, хотелось свернуться клубком или прахом рассыпаться. – Боги ещё покарают меня за то, что я не уложил в эту грязь тебя и убийц, которых ты привёл. Клянусь судьбой, я сделал это не из жалости: мне было любопытно, как оказался среди таких, как ты, солнечный воин. И ещё – он назвал моих птиц «драконами». У меня есть причины любить это слово.

– Послушай, – сказал я. Вышло тихо и сипло, пришлось откашляться и начать снова. – Послушай… дай нам уйти?

– Вы не можете, – сказал асуриец бесстрастно. – На ваших кораблях больше нет ваших моряков. Они мертвы – и их убили драконы. Корабли я подарил хану… – и сказал, какому хану, но я не расслышал это слово. Хотя, вообще-то, это уже было и не важно.

Доминик что-то продекламировал нараспев. Драконам это «что-то», кажется, понравилось – но кто бы мог сказать наверняка?

– Что же будет? – спросил я.

– Вы рабы Асурии, – принц произнёс «Ашури». – И вам предстоит до смерти рубить красный камень в Рубежных горах, хотя это несправедливое решение.

– Несправедливое? – спросил я. – А какое – справедливое?

– Убить твоих солдат здесь, – сказал асуриец. – Тебя забрать с собой в город, откуда вы начали поход по земле Ашури, и сжечь живьём на площади перед храмом.

Он говорил так беззлобно и равнодушно, что я совершенно не усомнился… ни на минуту. Мне даже страшно не было, только очень гнусно на душе, дико гнусно и тоскливо. Зато у волкодавов вокруг меня дыхание сбилось; их ведь не обезоружили, их вообще никто не трогал, будто драконы имели в виду, что все наши это примут. Как должное.

Самое невероятное, что я-то это действительно принял спокойно. С каким-то даже злорадством к самому себе. Помолчите, Антоний, ну да. С той ночи, когда Доминик за меня молился и держал на расстоянии обгорелых мертвецов, всё было так тревожно, и так худо от себя самого… и всё хотелось чего-то невозможного… либо стать кем-то другим, лучше, чем я сам, либо всё переделать, переиграть, как партию в фишки-шарики, а всё, что случилось по-настоящему, – забыть.

Всё, всё моё прошлое казалось и глупым, и гадким. Если когда-то раньше мне и выпадало что-то доброе – я в тот момент совершенно этого не помнил. И рыпаться, что-то доказывать, шкуру спасать – так показалось унизительно…

Но одиноко было, ужасно, невозможно одиноко, настолько, что хотелось видеть мёртвого Жерара – потому что уж он-то меня любил… И хотелось поболтать с Домиником, только не переругиваться, как у нас до сих пор всё время получалось, а сидеть где-нибудь, к примеру, на хорах собора Всезрящего Ока Господня у нас дома и слушать, как он рассказывает что-нибудь из священной истории. Я вдруг подумал, что он должен здорово рассказывать, и мне стало так жалко этой болтовни, которой никогда не будет…

Но я-то смирился, а волкодавам хотелось жить – и жить на свободе. Они же всё это слышали и обдумывали – и пока я раздумывал, компания боевых товарищей, молча, одной переглядкой, решила продать свою жизнь подороже. А командирам волкодавов было не занимать боевого опыта.

Юджин тогда, вероятно, застрелил бы асурийского принца, если бы не совершенно невозможная скорость реакции у драконов – и у Доминика. Это Доминик заметил, как Юджин поднимает пистолет, не я – я уже потом догадался, что поднимал он осторожно, чтобы не привлечь внимания. Я видел только, как у Доминика глаза расширились – и как он дёрнул асурийца за руку, а драконы тут же отрастили шипы, крылья и когти – кажется, это всё вышло даже быстрее, чем я услышал выстрел. Я заорал: «Стойте, стойте!» – но меня почти никто не послушался. Кто-то – я не заметил, дракон или человек – отшвырнул Доминика в сторону, и он влетел в меня, а вокруг уже была стрельба и свалка, в которую я никак не хотел ввязываться. Я думал только, что сейчас они случайно прикончат монаха, который – один из всех – уж точно не сделал никому никакого зла, и я схватил Доминика за плечи, и подтолкнул к повозке, и сбил с ног, чтобы он понял, что ему нужно сидеть под ней, но он, кажется, не понял и упирался, а я видел, как волкодавы отстреливаются от драконов, а драконы пикируют сверху, не обращая внимания на пули, и вместе с дождевой водой с них льётся…