– Ну да, – откликнулся Антоний, недоумевая. – Он же был первооткрывателем этих земель, Доминик!

– Орден Всезрящего Ока Господня не мог его не признать, – сказал я, чувствуя, что излагаю эти общеизвестные истины человеку совершенно девственному и в политике, и в истории. Девственность эта в вопросах познания у принца была мне настолько дика, что я даже принял тон педанта и ментора, в чём раскаиваюсь сердечно. – Фредерик ратовал за истину, хоть и представлял её превратно…

– Почему – превратно?! – воскликнул принц возмущённо, но я продолжал, и он умолк.

– Его экспедиция была невелика, – рассказывал я далее. – Ни пушек, ни огнестрельного оружия при нём не было, и оный Фредерик прошёл по этой земле, вступая в нечастые стычки с солдатами здешнего государя. Он добрался почти до Рубежных гор, давая имена всему, что уже имело имя. На перевале ему было видение пророка Муаниила, побудившее его вернуться назад. По возвращении домой Фредерик, как говорят, слегка помешался, что не воспрепятствовало ему сидеть на престоле ещё восемь лет, но правили страной государыня Аннелиза и её канцлер и фаворит…

Принц слушал меня внимательно и мрачно, не перебивая больше, а когда я закончил речь, он вдруг сказал:

– Отец как-то назвал его олухом Царя Небесного. Фредерика. А я взбесился.

Я смотрел на Антония – и видел, как его злое оживление сходит на нет. Принц сел на край ложа, сгорбившись и опустив плечи, но выглядел не подобно утомившемуся воину, а подобно усталому ребёнку, с которым обходились равнодушно и жестоко.

В первый миг я решил, что меня обманывают глаза. Я тоже устал и ожесточился, к тому ж постепенно начинал весьма многое понимать, но, по-видимому, мой Господь не оставил меня: Антоний всё-таки представал мне человеком, и злоба во мне пошла на убыль.

– Ты не думал о возвращении, Антоний? – спросил я.

– Мне не было видения, – отвечал принц с нервным смешком, не глядя на меня. – Я не желаю, чтобы обо мне помнили как о трусе.

– Ты хочешь, чтобы о тебе помнили как о дураке? – спросил я. – Второй олух Царя Небесного?

– Я хочу победить! – воскликнул Антоний ожесточённо. – Я не вернусь!

– Фредерик назвал эти горы Горами Благословения, – сказал я, – а они уже много сотен лет зовутся на языке язычников Хребтом Тех Самых. Будь ты такой же суеверной размазнёй, как Фредерик, – может, и выжил бы, но ты жесток, упрям и глуп… Я думаю, государь именно поэтому настаивал, чтобы его святейшество благословил тебя.

Антоний посмотрел на меня детскими прозрачными глазами.

– Не понял…

– Ты не нужен на Трёх Островах, – сказал я, вдруг ощутив приступ острой жалости. Принц моргнул и отшатнулся, мотая головой. – Ты мешаешь государю, Антоний. Я думаю, он хотел бы видеть наследником Мартина, сдержанного и разумного, оттого и посвящает его во все государственные дела. От тебя же просто избавились, благо ты сам рвался на этот эшафот, – а заодно избавили страну от того сброда, который считает тебя вождём и святым.

Кулаки Антония сжались сами собой. Он вскочил и выкрикнул:

– Ты врёшь!

– Подумай, – сказал я. – Ты можешь мне не верить, но послушай и подумай. Никто больше не скажет тебе правды об этих вещах. Твои убийцы любят тебя за то, что ты дал им дорваться до золота и крови, твоя свита…

– Свиты больше нет! – яростно выкрикнул Антоний, стукнув себя кулаком по колену. – Они умерли этой ночью! Понимаешь ты?! И Альфонс, и Стивен! А ты…

– А я молился за тебя, – сказал я, и принц снова сел рядом, кусая костяшки пальцев.

– Доминик, – сказал он очень тихо, – гадко, но ты, наверное, прав. Все меня предали… отец с братьями… твой Иерарх… Что же мне делать?

Я слышал дыхание Антония и понимал, как тяжело ему держать себя в руках – в состоянии между слезами и яростной злобой. Злоба заставила его прокусить палец до крови; силой высушенные слёзы – выдохнуть:

– Если меня кто и любил – они все мертвы! Моя бедная маменька и эти несчастные парни из моей свиты! И я заставлю кое-кого поплатиться за это!

– Кто же, по-твоему, в этом виноват? – спросил я. – Господь?

Антоний осёкся, мотнул головой и посмотрел на меня. Отчаяние сделало его лицо одухотворённым.

– Я не ропщу, – сказал он чуть слышно. – Ты Божий слуга, Доминик. Посоветуй, что мне делать. Возвращаться мне некуда и незачем… остаётся идти вперёд, правда же?

Я не знал, что сказать, и молчал. Антоний слизнул с руки капельку крови и дотронулся до моей ладони. По какой-то странной аберрации мысли я вспомнил прикосновение возжелавшего благословения мертвеца; мне пришлось сделать над собою усилие, дабы не содрогнуться от отвращения – но я тут же вспомнил, что принц ещё жив, хотя его руки и холодны.

Живой. Как и я. Человек, как и я. Грешник, как я – прости нам, Господь…

– Идти вперёд? – спросил он снова, заглядывая мне в лицо. – Скажи, пожалуйста. Мне больше не у кого спрашивать и не во что верить. Ты же понимаешь: я больше ничего не могу. Только идти вперёд и победить.

Это звучало парадоксальным покаянием. Я еле разлепил губы.

– Да, наверное. Наверное, волк может только нападать и кусаться, чтобы не подохнуть с голоду, принц, – сказал я, не слишком веря в собственные слова. – Раз ты сделал себя волком, тебе придётся нападать. Но твоя добыча станет защищаться – и помоги тебе Бог…

Антоний просиял, ударил меня по плечу, словно одного из баронов, снова вызвав приступ невольного раздражения, выскочил из шатра, в камзоле и рубахе – под дождь, и крикнул:

– Юджин, сворачиваемся – и в походный порядок! Мы идём дальше!

Вернулся ко мне, тряся мокрыми волосами, с глазами, горящими, словно бы у охотящейся кошки в сумерки, – улыбаясь. Сказал весело и дружелюбно:

– Ты же поедешь со мной, святой братец? Верхом?

А я почувствовал, что бесполезно объяснять, насколько неудобно ездить верхом в балахоне монаха. Способности Антония слышать слова других людей есть предел. Моё заявление об отвычке от верховой езды этот предел явно превышает… и напрасно говорить, что меня не дослушали.

«Помоги тебе Господь не издохнуть, как псу», – желал сказать я.

Мы ехали серой степью под проливным дождём.

Тяжёлый дождь сбивал с цветов красные лепестки. Густой монотонный шум и стук дождевых капель по капюшону вызывали навязчивую дремоту; мокрая лошадь плелась нехотя, но мне всё равно казалось неловко в седле. От солдат разило ржавеющим железом и мокрой псиной. Вояки Антония выглядели угрюмо и злобно, беседуя о происках Тех Самых Сил; только сам принц был если не весел, то возбуждён, и поджарая рыжая кобыла шла под ним лёгкой рысцой.

Антоний был отличный наездник.

Хребет Тех Самых надвинулся ближе. Мне казалось, что он застит свет, подобно зубчатой стене – но было и без того темно: низкие тучи, насквозь пропитанные водою, только что не касались шляп солдат Антония. На душе моей тревога лежала колючим тяжёлым комом. Я молился про себя, прося Господа о защите, – но не был уверен, что защита будет дарована, да и это мутное состояние дремлющего рассудка много мешало молитвам; тогда я попытался встряхнуться и начал вспоминать «Даруй всемилостиво, Всезрящий, малую толику от прозрения Твоего» – и тут тупая боль ударила меня под лопатку.

– Антоний! – окликнул я. – Остерегись.

– Чего же стеречься? – усмехнулся принц. Он скинул капюшон с головы, будто струи дождя забавляли его, и мотал головой, как встряхивающийся щенок. – Степь пуста, даже птицы от дождя попрятались.

– Мне страшно, – сказал я.

– Ты просто монах, – отозвался принц снисходительно и успокаивающе, но я развязал тесёмки плаща, вытащил Око и сжал в кулаке.

Антоний рассмеялся и хотел сказать что-то, но в этот самый миг всё вокруг начало меняться с такой чудовищной быстротою, что не достало времени и на одно слово.

Мертвецы вынырнули из земли, поросшей травой, словно из воды, – и мокрая земля стекала с них вместе с дождевыми струями. И тени горести и сожаления тех, сгоревших, что приходили ночью мстить за свою несчастную судьбу и довременную смерть, не было в этих – только шальная весёлая злоба, поразившая меня. Их истлевшие лица, на коих время и могильные черви обнажили кости, радостно ухмылялись ухмылками черепов; от богатых одежд остались гнилые кожи да ржавое железо; они подняли в галоп давно издохших лошадей, грязные глыбы гнилой плоти – и только оружие в тлении и грязи сияло неземным лиловым свечением, подобно как в тёмном небе вспыхивают зарницы.