Их убили и бросили в эту яму, выкопанную второпях возле осквернённого храма, на месте цветника богини. Они встали и ушли. За ушедшей армией?
Рысёнок крикнул издали:
– Я должен показать вам всем и господину ещё кое-что!
Чтобы увидеть Рысёнка, мне пришлось завернуть за угол храма. Здесь, в роще, чужаки похоронили своих убитых: глубокие могилы отметили шестами, на одном из них висело символическое изображение глаза, серебряное, с кусочком бирюзы вместо зрачка, на длинном шнурке – священный символ северян.
Глаз их божества за ними не уследил: могилы были разворочены и пусты. На краю одной из них валялся пропитанный кровью пыльный плащ; под слоем песка на дне блеснул металл отточенного лезвия: кого-то похоронили вместе с его оружием, – но тел не было и здесь, они выбрались наружу, оставив на краях ям борозды, проведённые пальцами, и вмятины от колен.
Впрочем, не все мертвецы ушли далеко: между стволами двух криптометрий был распят труп молодого рыжего северянина, уже изрядно тронутый распадом, в пропитанных чем-то буром рубахе и штанах. Его лодыжки и запястья привязали к деревьям мёртвыми узлами, а после этого, очевидно, швыряли в его тело все острые предметы, которые сумели найти. Из груди мертвеца ещё торчала пара ножей, совершенно не боевых, таких, какими хозяйки в деревнях разделывают тушки гусей и кур, а в плечо глубоко воткнулся топор. Ещё несколько ножей валялись вокруг. Элегантный стилет с витой рукоятью – не оружие, вещица женщины, опасная и забавная игрушка – торчал у мёртвого в глазнице.
Когда я подошёл ближе, мёртвый, до того совершенно неподвижный, вдруг дёрнулся, так, что и я вздрогнул от неожиданности. Глаз трупа, проткнутый железом, вытек, второй глаз закатился под веко – но я отчётливо почувствовал на себе его отчаянный взгляд. Думаю, что именно отчаяние заставило мёртвого задёргаться резкими механическими движениями в безнадёжных попытках освободиться; позеленевшее мясо разъезжалось до костей в тех местах, где в него врезались верёвки, но мёртвый рвался, не обращая на это внимания. Мои воины собрались вокруг и глядели на него, смешав отвращение с жалостью.
– Да, – сказал Керим, растирая в пальцах листок мяты, – остальные его тут бросили, а сами отправились догонять армию. А бросили они его за то, что он разбил статую Насмешливой Матери Случая, и господин, наверное, заметил, что северяне к этому наказанию тоже приложили руку, потому что они многое поняли, когда умерли.
– Северяне? – спросил Филин. – Это вряд ли…
Керим, доказывая свою правоту, поднял один из ножей, выпавших из гниющей плоти. Кинжал чужой работы, с плоским лезвием, с непонятными знаками, гравированными вдоль клинка.
– Нож чужой, а рука, которая его швырнула? – возразил Рысёнок.
– Мёртвые понимают много, – сказал Керим, поведя плечом. – Швырнула этот ножик, я думаю, рука его владельца, а потом владелец ножика ушёл вместе с другими мертвецами, и ушёл он не на тот берег, а воевать, ушёл вместе со своими товарищами – воевать с оставшимися в живых. Тот, кто понял, что проклят, и понял, кем проклят, и понял, за что проклят, а потом решил искупить это проклятие хоть отчасти – вот кто хозяин этого ножика, если кто-нибудь хочет знать, что я думаю.
– Мертвецы считают северную армию злом? – сказал я. – Они отправились мстить северянам?
– Да, – сказал Керим. – Но пусть царевич не обольщается. Те мертвецы, которые встали из этих ям, конечно, напьются крови северян и лягут обратно – но то, что здесь произошло, разбудило не только этих несчастных, оно подняло и других, тех, кто умер уже давно. Тех, кто ушёл на другой берег злым и голодным, тех, кто только и ждал возможности вернуться и утолить голод – и тех, кому будет абсолютно всё равно, чьей кровью утолить голод, чужой или нашей.
– Ночью северянам предстоит нечаянная радость, – усмехнулся Месяц. – Помешаем ли их веселью?
– Как бы то ни было, – сказал я, – ночь мы проведём здесь. Мы прольём по капле крови в эти осквернённые ямы и будем петь для бедных теней, а потом будем спать в этих домах. И может быть, наше живое тепло не даст этому городу сделаться куском мертвечины на живом побережье… На рассвете мы отправимся искать то, что к рассвету останется от северной армии.
– А с этим что делать? – спросил Клинок. – Сжечь?
– Нет! – ответил я, кажется, слишком быстро. Мысль о том, чтобы сжечь здесь ещё одно человеческое тело – даже если это беспокойный мертвец – была совершенно невыносимой. – Керим, может быть, ты решишь, что делать с ним?
Керим взглянул на труп, так и теребя листок, распространяя вокруг терпкий зелёный запах – и тут маленький язычок зеленоватого пламени, похожий на огонёк свечи, вспыхнул и погас между его пальцами. Мертвец дёрнулся последний раз – и обмяк, повиснув на верёвках. Керим стряхнул пепел с ладоней.
– Мёртвого-то я отпустил к предкам, – сказал он. – Вот как отпущу царевича?
– Нет! – выдохнул Рысёнок, а кто-то за его спиной охнул.
Вот в этот-то миг я и понял окончательно, что моя судьба уже выброшена двойкой на костях Нут. Домой я не вернусь. Яблоню и сына я не увижу. Царём никогда не стану. Все пророчества сошлись в одной точке – снова проснулось то, чему надлежит спать, я должен упокоить его собственной кровью, своей гранатовой кровью, своей смешанной кровью.
Осознавая. По доброй воле. Иначе, как две сотни лет назад, от омерзения, вызванного трусостью царственнорождённого, вздрогнет земля.
И мне нельзя впадать в тоску, мне нельзя терять лицо, мне нельзя оплакивать собственную жизнь, которая, кажется, началась совсем недавно – когда Яблоня и её маленький евнух стояли во дворе Каменного Гнезда и глазели на меня как на диво. Мне надо найти и победить северян. Мне надо быть полководцем и царевичем, пока мы не покончим с живыми врагами и не придёт время уйти сражаться с мёртвыми.
Я улыбнулся.
– Керим, – сказал я, – мы обсудим это после радостной встречи с северянами. Может, за нашу победу боги помогут нам или случится что-нибудь удивительное.
Воины приняли мои слова и улыбку всерьёз и заулыбались в ответ. Филин вскинул ладонь, показывая кончики пальцев, – «земля их покроет!» – а Буран и Полночь рассмеялись. У меня немного отлегло от сердца.
Мрак и Ворон подошли к трупу, чтобы обрезать верёвки и предать, наконец, бедолагу земле; я, сопровождаемый свитой, вернулся к статуе моей богини. Её девичья хрупкость под солдатским плащом напоминала мне о Яблоне – и было очень хорошо рядом с нею.
Закат над океаном алел распахнутой раной, когда мы принесли жертву Нут, опозоренной и скорбящей. Уцелевшие жители городка собрались у храма. Их было немного, и все они прикрыли лица чёрными платками: те, кто видел сначала бойню, а потом исход мертвецов. Никто уже не рыдал и не выл, только на ветви обгоревшего дерева, рядом с которым жгли живых людей, повязывали и повязывали алые шёлковые ленты, платки, просто лоскутки красной материи – и, в конце концов, оно стало облаком алого, отгоняющим зло от честных могил. Символы огня и крови, то, что присуще жизни и смерти равно. Мы отодрали от рукавов алую тесьму с охранными знаками, чтобы повязать её на убитые жаром ветви. Я смотрел на это красное сияние с абсурдной надеждой.
Сгоревшая степь прорастает молодой травой после того, как дождь смоет пепел.
Потом женщины, укутанные в чёрное, принесли нам хлеб, сыр и мёд. Мы пили отвар ти, в который Керим бросил пригоршню сушёной горной травы, – горький и пахучий, – и, выпив по глотку, женщины смогли плакать. Юноша с изуродованным ещё не зажившими рваными шрамами лицом и выбитым глазом запел было о кострах предков на другом берегу – но всем было нестерпимо слышать про огонь. Выжившие дети сидели тихо-тихо; крохотная девчушка нянчила такого же тихого котёнка. Никто не требовал никаких клятв и не клялся сам: на лицах моих воинов всё было написано светящимися письменами. Худой старик вручил мне благословлённую саблю, которая была мне не нужна; я поцеловал клинок…
Стремительная тьма надвинулась с океанским верховым ветром куда быстрее, чем обычные вечерние сумерки. Дождь обрушился на наш костёр с такой яростной силой, будто сама степь отвергала огонь, снова разведённый на этой почерневшей от жара земле. Мир оплакивал мёртвых, как женщина, безудержно, взахлёб, с воющими всхлипами ветра в кронах опалённых деревьев, царапая каплями песок, с размаху колотя по листве и черепице, причитая, что-то бормоча… Горожане разошлись по домам, а нам пришлось перебраться под крышу – и не было пристанища добрее, чем храм Нут. Бойцы дремали в храмовом приделе под шум дождя. Я стоял в дверном проёме, глядя на эти рыдания в темноте и на то, как факельный свет танцует в чёрной луже у порога. Я видел в этом танце огня золотое личико Яблони, когда сполох молнии вдруг расколол мир лиловым мечом, а несколько мгновений спустя раздался один-единственный громовой раскат, от которого земля испуганно вздрогнула. Многие из бойцов подняли головы.
