– Я тебя люблю, государь, – вырвалось у меня совершенно некстати. – Я не могу забыть, как играл ножнами твоего кинжала, когда ты принимал послов… и как разбил флакон с маслом пачули, а ты смеялся, что в эту залу теперь долго не смогут зайти ни живые, ни мёртвые… и как ты подарил мне ручного сокола…

Щёку Лучезарного дёрнула судорога.

– А ты тоньше, чем я думал, Ветер, – процедил он сквозь зубы. – Ну, довольно. Убирайся отсюда. Не надейся, что тебе удастся меня провести. Я буду жить ровно столько, сколько позволит Нут.

Я поклонился.

– Светоч Справедливости прав, как всегда. Он будет жить ровно столько, сколько позволит Нут, – и подумал, что ни один провидец не сказал бы точнее.

Я уходил, чувствуя спиной его настороженный презрительный взгляд. Лучезарный до такой степени меня презирал, что даже не приказал своим теням следить за мной.

Сумрак осклабился и поклонился. Я поклонился в ответ: он отлично знал своё дело. Что бы я ни сказал – всё можно обернуть против меня. И что бы я ни сделал – всё может выглядеть как предательство. Самое главное – это трактовать правильно.

А Сумрак, проживший более полувека во дворце, трактовал правильно.

Когда начало темнеть, тяжёлые цепи свалились с моей души.

Я с наслаждением послал за Яблоней и лежал на ложе, прислушиваясь, не раздадутся ли её лёгкие шаги за дверью, по традиции украшенной резным изображением вздыбленных лошадей. И услышав их, эти шаги, которые нельзя спутать ни с одним звуком в мире подзвёздном, возблагодарил и снова возблагодарил Нут за милость.

Она впорхнула, как маленькая птаха, как бабочка, сдёрнула и бросила на пол синий шёлковый плащ, голубая и золотая – и я вскочил к ней навстречу. Она обхватила меня цепко и сильно, прижалась всем телом; я слышал, как сбивается её дыхание, но не от восторга, услышь, Нут: Яблоня не хотела расплакаться при мне.

Я поднял её и понёс на ложе. Она тронула мою щёку:

– Ветер… не торопись.

Я сел с Яблоней на коленях. Она вздохнула и горестно сказала:

– Слишком весело не выйдет. Нынче моя луна взошла рановато, – и, хихикнув, добавила: – От ужаса, наверное. В тронном зале я думала, что умру от страха.

Я поцеловал её в макушку.

– Не везёт – так во всём не везёт… Но в зале ты вела себя как опытный интриган – я восхищён. И потом… нам запретна страсть, но не нежности?

Яблоня снова хихикнула, дыша мне в шею, и мелко укусила за мочку уха:

– Да, царевич, нежности позволительны. Или послать Одуванчика за Молнией? Она сегодня живёт под солнцем.

– Маленькая негодяйка, – вздохнул я. – Если бы я хотел солдата – у меня за стеной дежурят Рысёнок и Филин, за ними можно даже не посылать евнуха…

Яблоня прыснула, ласкаясь как кошка.

– Прости… просто вы такие забавные, оба… Я ведь знаю, что откажешься, и знаю, что она постаралась бы улизнуть от необходимости идти… Хотя, кажется, она любит тебя.

– Как Гранатовый Венец, – пробормотал я. – И как молодым бойцам полагается любить своего командира. Я знаю, что ты с ней ладишь – но уволь меня ради Нут от разговоров о ней в нашей спальне.

– Снова прости, – сказала Яблоня, уже осознав и оттого виновато. – Я несу всякий вздор. Был тяжёлый день.

– Да, – у меня кружилась голова от карамельного запаха её тела, чуть сбитого металлическим привкусом крови, и я безнадёжно попытался отвлечься беседой. – Тяжёлый. Бабушка Алмаз очень непроста в общении?

– Очень, – кивнула Яблоня. – Она всем недовольна. Хуже всего, что она недовольна Одуванчиком, а если бы не его молчание, мне не позволили бы прийти к тебе сегодня. Сделай что-нибудь! Если его отошлют, и мне, и ему самому будет очень плохо.

Я хлопнул в ладоши, чтобы евнух вошёл, и сам не удержался от смешка. Госпожа Алмаз так рьяно взялась переделывать деревенского воробья в райскую птицу, что только перья полетели. Но разве можно красить воробьёв золотом? Им же будет тяжело летать…

Он подошёл и сел на ковёр у моих ног, глядя настороженно и хмуро. Я погладил его по голове:

– Одуванчик, ты молодец. Дерись за свою госпожу, дерись – с кем бы ни пришлось. Я сам подтверждаю твою должность – слышишь?

Он взглянул снизу вверх и грустно улыбнулся:

– Царевич не командует на тёмной стороне.

– Там командуют люди, – сказал я. – Всего-навсего люди. Покажи им, что ты – аманейе, не стесняйся. Покажи, что ты – мой солдат. И они подожмут хвосты, вот увидишь.

Яблоня рассмеялась.

– Нет у них никаких хвостов, – сказал Одуванчик, чуть повеселев.

– Я по привычке, – сказал я. – И потом, за тобой – сила близнецов-теней. Зови их, если почуешь опасность.

Одуванчик несколько недоверчиво пожал плечами; Яблоня сказала укоризненно:

– Что, эти… чудовища, которые пришли перед обедом, – это и есть те самые близнецы, с которыми ты в детстве в прятки играл? Спаси Бог-Отец, когда ты рассказывал про них, я думала, они милые! Я вообще едва догадалась, что эти… эти существа и есть твои близнецы…

– Вообще-то они милые, – сказал я, несколько смутившись. – Я как-то не подумал, что тебе может быть… ну, в общем, я решил, что ты их узнаешь, госпожа сердца моего.

– Я не такая смелая, как ты, – сказала Яблоня. – Я даже не такая смелая, как Молния.

– Неправда, неправда, – возразил я. – Ты отважна, как настоящая тигрица…

– Да уж… – усмехнулась Яблоня. – Тигрица с полосками на животе… Они ведь так и останутся, да? Эти полоски?

Я задрал её рубашку из полупрозрачного голубого шёлка и поцеловал её живот:

– Не бывает тигрицы без полосок, владычица души моей. Они – знак доблести и чести женщины, как шрамы воина – знак доблести мужчины. Скажи мне, кто говорил при тебе обратное – и я прибью его кожу к дверям твоих покоев!

– Старшая жена Орла, – сказала Яблоня. – И её кожа мои двери не украсит… она всего лишь горько пожаловалась на мужское непостоянство. Я много узнала за этот день, Ветер. О твоих отношениях с братьями, о твоих отношениях с отцом… Жёны твоих братьев очень любезны и милы со мной, но всё, что они говорили, – это сплошной яд. Я просто не думала, что меня могут настолько ненавидеть и быть при этом настолько любезными.

– Ты жалеешь о Каменном Гнезде? – спросил я, зная, что она ответит.

– Я мать царевича и жена царевича, – сказала Яблоня, перебирая мои волосы. – Я так люблю тебя и так люблю малыша, что жалею о Каменном Гнезде: тебе, а потом и ему, здесь будет очень тяжело. Но ты когда-нибудь станешь царём…

Я промолчал. Мы встретились взглядами – и Яблоня покачала головой:

– Ты… тебе тяжело об этом думать? О том, что ты будешь сидеть на каменном троне в подземном зале, что тебя будут называть Лучезарным и тебе придётся существовать только в церемониях, да? И о том, что ты получишь власть – и потеряешь свободу?

– Приблизительно, – сказал я.

– Женщины твоих братьев говорят, что ты не создан для дворца, – продолжала Яблоня с усмешкой. – Ты Медное Крыло, свободная птица, тебе здесь душно и тесно. А вот их мужьям – в самый раз. Уже тысячу лет здесь существует определённый порядок вещей: Светоч Справедливости – царь Ашури и раб церемоний и ритуалов, которые нельзя изменить. А ты можешь захотеть изменить. Ты – птица, не человек.

– Захочу, – сказал я ей в ухо, еле слышно. Она поцеловала меня в уголок губ:

– За это они и ненавидят тебя и меня заодно. За это они уже успели возненавидеть и Одуванчика, и Молнию, и Сейад. В Гранатовом Дворце живут рабы, просто рабы и рабы обстоятельств, судьбы, ритуалов, правил и принципов – а ты сам не раб, да ещё притащил сюда целую компанию смутьянов. И твой сын вряд ли будет добропорядочным рабом. Я права?

– Да, – шепнул я, вдыхая тёплый сливочный запах её волос.

– Нам придётся драться, драться и драться, да? Кто как умеет?

– Да, госпожа сердца моего, – сказал я, прижимая её к себе. – Да. Драться, кто как сумеет. За нашу свободу – за свободу гранатовой крови. Долго. И жестоко.

– Я поняла, – сказала Яблоня, и её глаза вспыхнули. – Я всё поняла. Одуванчик, оставь нас. Я собираюсь быть особенно нежной с царевичем, дабы у него были силы для грядущих драк.